Смертный бессмертный

«Мудрый совет, милая певица; если бы только я мог ему последовать!» – сказал себе путешественник, а сам, размышляя над словами этой необычайной серенады, продолжал вглядываться в рощу. Не шевелилась в ней ни одна ветвь, ни один звук не свидетельствовал, что под ее зеленым покровом скрыт человек; песня умолкла, и воцарилась тишина, нарушаемая почти неощутимыми дуновениями ветерка в вечернем воздухе. Полно, существовала ли певица и ее песня где-нибудь, кроме как в воображении поэта? Он почти готов был поверить, что дух этой сказочной рощи, желая утешить его меланхолию, зазвучал человеческим голосом – столь воздушно, почти бесплотно было это пение и столь глубокая тишина за ним последовала. Но еще мгновение – и с того же места донесся громкий крик по-итальянски: «Помогите!», а за ним новые вопли, столь пронзительные, что гость с быстротой молнии пронесся через просторный холл и сбежал по лестнице в сад. Первое, что предстало его глазам, была девушка лет шестнадцати: одной рукой она крепко вцепилась в ствол дерева, а другой сердито отталкивала молодого человека, который пытался ее оттащить.

– Нет, не пойду с тобой! – я больше не люблю тебя, Джорджио! Сказала же, не пойду! – пронзительно кричала девушка; в ее голосе смешались гнев и страх.

– Нет, пойдешь! – грозным тоном отвечал нападавший. – Наконец-то я нашел тебя, Мариетта, и твои уловки больше меня не одурачат!.. А вы кто такой и кто вас просил вмешиваться? – гневно поинтересовался он, оборачиваясь к путешественнику, сильная рука которого оторвала его от Мариетты. – Офицер, судя по вашему платью? Так вот, имейте в виду: я тоже офицер, и со мной лучше не ссориться!

– Ни один офицер не позволит себе дурно обращаться с беззащитной девушкой, – со спокойным презрением ответил поляк.

При этом упреке Джорджио затрясся от ярости. Лицо его, красивое и с правильными чертами, как у большинства итальянцев, исказилось. Рука судорожно нащупывала спрятанный на груди кинжал, а сверкающие черные глаза метали в противника молнии, словно их обладатель надеялся, что в них вспыхнет адское пламя и испепелит его на месте.

– Будьте осторожны, он на все способен! – вскричала Мариетта, устремившись к своему защитнику.

Однако дальнейшую схватку предотвратило появление нескольких слуг из гостиницы; они оттащили Джорджио, приговаривая, что он не вправе, пусть она ему и сестра, отрывать ее от corps d’opera[109]

, с которой она проезжает через Гаэта.

– E vero e verissimo![110] – победно воскликнула девушка. – Если я люблю свободу, если предпочитаю бродить здесь и там и петь, как вольная птица, – ему-то что?

– Берегись, Мариетта! Не смей дурно говорить обо мне! – уходя, бросил через плечо Джорджио и сопроводил эту угрозу таким свирепым взглядом, что его сестра сразу умолкла.

В тревожном молчании она следила, как он ушел – а затем, с театральным смирением и такой грациозной быстротой, что незнакомец не успел ее остановить, опустилась на колени и прижала его руку к губам.

– Вы более чем щедро отплатили за песню, которую я для вас спела, – сказала она, поднявшись и ведя его за собой в гостиницу, – и, если пожелаете, за ужином спою вам что-нибудь еще.

– Вы полячка? – спросил путешественник.

– Вот так вопрос! Как могу я быть полячкой? Разве вы сами не говорили, что такой страны, как Польша, больше нет на свете?

– Я? Не припомню такого.

– Что ж, если и не говорили, по крайней мере, признайтесь, что думали! Все поляки нынче сделались русскими – а я, синьор, русской не стану ни за что на свете! Подумайте, ведь в их языке даже нет слова, означающего «честь»[111]! Ну нет – даже уехать с Джорджио, как мне это ни противно, будет лучше, чем стать русской!

– Так вы итальянка?

– Нет – не совсем.

– Кто же вы?

– Та, кто я есть; разве можно быть чем-то большим? Только, синьор, должна попросить вас об одном: не задавайте вопросов ни обо мне, ни о Джорджио. Я буду вам петь, с вами говорить, вам прислуживать – все, что пожелаете; но на такие вопросы отвечать не буду.