Смертный бессмертный

Пакетбот двинулся своим курсом. Прощай, Неаполь! – любимец неба, моря и земли, город-рай, как справедливо именует его поэт. За бортом проплывали холмы, чьи крутые склоны ближе к городу сглаживаются, переходят в пологие спуски и открытые долины, сплошь усеянные домами. Храмы, купола, мраморные дворцы полукругом выстроились вокруг залива, а над ними высились темные массивы гор, и поросшие лесами ущелья, и прекрасные сады с вечнозелеными деревьями. Море, древнее и могущественное, вечно бьется в эти берега и ласкает их нежными прикосновениями волн, что целуют гальку и серебристый песок и со сладким шепотом льнут к выступающим мысам. И небо – кто же не слыхал о небе Италии? – вездесущем, вечном, безмятежном, что улыбается над бескрайним морем и с материнской нежностью склоняется над призрачными очертаниями далеких гор.

Сперва пакетбот проплыл Кастель-а-Маре; затем впереди показались обрывистые скалистые берега, на которых расположены Сорренто и древний Амальфи. Возвышенная красота прибрежных пейзажей наполнила восторгом все сердца. Холмы, заросшие падубом, темным лавром и светлолистыми миртами, словно в зеркале, отражались в прозрачных водах, едва волнуемых ветерком, к которым склонялись и будто целовали их нижние ветви дерев. За этими холмами высились другие, также покрытые лесом; а еще дальше, завершая картину, вырисовывалась на фоне неба огромная гряда гордых Апеннин. Пакетбот шел в Пестум – и скоро скалистые утесы сменились пологими и мрачными берегами. Сумрачные горы отступили в глубь полуострова, оставив у моря пустоши – обители малярии, прибежища разбойников, – и романтическая, живописная прелесть природы, так очаровавшая путешественников, сменилась мрачно-величественными пейзажами.

Владислав, облокотившись о борт парохода, взирал на красоты Италии; но на сердце у него было слишком тревожно, чтобы безмятежно любоваться природой. Неистребимое присутствие праздных и веселящихся гостей безмерно его раздражало. Идалия была среди них – а он опасался даже к ней подойти, чтобы не вызвать подозрений. Он ушел в себя и старался, забыв о неудобствах своего нынешнего положения, полностью отдаться раю, в который, словно желая воздать ему за скорбь о родине, привела его любовь. Он приготовился терпеливо вынести тяготы этого бесконечного дня, большую часть которого ему придется играть роль и смотреть, как за его молодой женой волочатся другие. За этими размышлениями внимание его привлек голос княгини Дашковой – и, обернувшись, он спросил себя, как за столь приветливым лицом, за столь нежным и искренним голосом может скрываться такая бездна порока и обмана.

Тянулись часы, и положение его становилось нестерпимым. Несколько раз приближался он к Идалии, пытался увести ее от толпы – но всякий раз замечал, что за ним исподтишка следит княгиня; а молодая жена его, движимая и скромностью, и осторожностью, отвергала все попытки поговорить с нею наедине. Владислав уже не мог этого вынести. Он воображал, что должен сказать ей тысячу важных вещей, что общая их безопасность зависит от того, удастся ли ему переговорить с Идалией. Достав карандаш, он торопливо набросал пару строк на обратной стороне письма; в них заклинал жену найти способ уединиться с ним на несколько минут – и добавлял, что, если не удастся сделать это раньше, вечером он выберет момент, когда вся компания будет занята чем-нибудь другим, ускользнет в большой храм и будет ждать ее там, ибо от того, удастся ли им перемолвиться хоть словом, зависит все. Едва ли сам Владислав понимал, когда писал, что под этим имеет в виду; но его раздирало нетерпение, он хотел точно знать, как поступит Идалия, когда княгиня со своими гостями будет сходить на берег в Неаполе – и казалось необычайно важным, чтобы она услышала его просьбу. Он уже складывал записку, когда рядом раздался голос княгини:

– Что это у вас, граф Владислав? Стихи? Должно быть, эти чудные места вдохновили вас на сонет; позволите мне прочесть?

И она протянула руку. Захваченный врасплох, Владислав метнул на нее взгляд, заставивший ее вздрогнуть и в удивлении отступить. Что, если она догадалась?.. Эта мысль пронзила его ужасом. Однако, сообразив, что ведет себя подозрительно, Владислав замаскировал свои истинные чувства любезной улыбкой и отвечал:

– Это слова одной польской песни; хочу попросить Идалию перевести ее для развлечения ваших друзей.

И, шагнув вперед, он отдал Идалии записку и громко повторил свою просьбу. Все столпились вокруг; всем хотелось послушать песню. Девушка развернула записку, взглянула – и, изменившись в лице, едва владея голосом, пробормотала, что для этого потребуется время, и она не сможет выполнить его просьбу прямо сейчас; а затем, зажав скомканную бумагу меж дрожащих пальцев, поспешно и неловко заговорила о чем-то другом. Все общество обменялось улыбками, и даже княгиня не заподозрила в записке ничего, кроме любовных комплиментов или признаний в адрес ее протеже.

– Однако, – промолвила она, – хотелось бы знать, по крайней мере, тему этих стихов. Скажите нам, прошу вас! О чем они?