Смещение

Фоном жизни отца были формулы. Буквы, числа, значки. Наверняка тоже две-три формулы из сотен, что он постоянно записывал, дымя сигаретой. Жизнь вообще — штука практически пустая. Живешь, мучаешься, что-то делаешь, что-то теряешь, а запоминаешь… почти ничего не запоминаешь, годы и дни жизни вытекают, впитываются в песок времени, и только несколько часов… а может, минут, у кого как, остаются в ладонях памяти, надо их удержать, а то и они протекут между пальцев.

Что-то я расчувствовался сегодня, подумал Марк. Оттого, что запорол концерт? Никто этого не заметил и не понял. Или от того, что рассказал адвокат? Формулы, написанные рукой отца. Марк не предполагал, что это его так растрогает. Не удивило, конечно. Но растрогало, да. Почему-то.

А ведь действительно — полвека. Он в то утро встал раньше обычного — по улице проехал тяжелый грузовик, разбудил, он еще повалялся, думал поспать, но сон больше не шел. Он поднялся, поплелся в туалет и обратил внимание — краем глаза, боковым зрением, не придавая значения, — что дверь в кабинет отца распахнута. Он привел себя в порядок, постоял под душем, мозги «посвежели», как говорила мать, мир приобрел ясность, и он удивился. В утренние часы, перед тем, как поехать на фирму, отец всегда проводил час-другой в кабинете — запирался, конечно, точнее, плотно закрывал дверь, никто и не думал мешать. Почему же сейчас дверь распахнута? Уже уехал? Нет, дипломат стоял на столе, это Марк видел через открытую дверь.

Ни о чем плохом он не подумал. Да, странно, но и только. Он прошел мимо спальни отца и прислушался. Тихо. Еще одна странность. Вставал отец рано, никогда не валялся в кровати.

Что-то кольнуло… Нет, он все еще ни о чем не думал, просто отмечал странности. Это, это и еще это. Почему дверь в кабинете распахнута, а в спальне закрыта? Почему так тихо, если отец уже встал, но на работу еще не уехал?

И тогда он потянул на себя дверь. Только сейчас, полвека спустя, он задал себе этот вопрос. Почему он в то утро потянул на себя дверь спальни, чего никогда прежде не делал?

Все, что было потом, запомнилось плохо — обрывки, как кадры изодранной в клочья киноленты.

Марк еще из коридора увидел — отец спит, лежа почему-то поперек постели. Одетый. И ноги свисают. Отец мертв, понял Марк. Вот так — посмотрел и понял. Может, потому что отец не дышал? Но как Марк мог видеть это из коридора? Не мог. Он это понял потом, подойдя и увидев… точнее, не увидев того, что ожидал. Пиджак на груди отца был неподвижен. Так не бывает. Одежда должна подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Человек дышит…

Но он уже знал, что отец ушел и не вернется. Протянул руку и дотронулся пальцами до холодной щеки. И тогда возникла первая мысль, он ее запомнил, потому что она была такой же бессмысленной, как смерть. «Он даже сейчас не обращает на меня внимания», — обиженно подумал Марк.

Постоял и пошел будить мать.

А бумаги надо, пожалуй, показать какому-нибудь физику. Или математику. Но среди знакомых Марка не было никого, кто разбирался бы даже не в формулах, а в простом… ну, например… биноме Ньютона.

«Может, там все-таки есть пара человеческих слов. Может, Дик невнимательно смотрел. Для него формулы — как заклинания черных магов. Он их боится. Перелистал страницы и не обратил внимания на несколько фраз, затерявшихся среди математических знаков. А я их увижу. Непременно».

Почему-то он был в этом уверен.

* * *

В конце июля было жарче, чем в июне, когда Марк улетал на гастроли. Естественно, сказал он себе, раскладывая по ящикам, развешивая на вешалках и выбрасывая в корзину с грязным бельем многочисленные рубашки, майки, джинсы — всю одежду, которую возил с собой и надел, скорее всего, только раз, а что-то ни разу. Естественно, подумал он, лето жаркое всегда — во всяком случае, там, где он жил в юности и в зрелые годы. А сейчас он почувствовал себя старым, хотя какая это старость — семьдесят будет только в будущем году. Семьдесят! Рэй Коннифф ушел в восемьдесят шесть, Азнавур — в девяносто четыре, Грэм Джексон и сейчас поет — в свои восемьдесят два. Марк чувствовал себя лучше, чем в пятьдесят, — просто потому, что за прошедшие двадцать лет появились атродин, мескотам и множество других препаратов.

Марк бросил в корзину последнюю рубашку и заставил себя думать о другом. Было о чем — всегда было о чем подумать, чтобы не вспоминать, как он отвозил Луизу в больницу.

Стоп. Так что там в этих формулах? Заехать к Кодинари завтра с утра или попросить адвоката приехать сюда, на Джеральд-стрит?

Пожалуй…

— Офис доктора Кодинари, — сказал он в телефон и услышал в ответ пьеску собственного сочинения, написанную в двадцать три года, легкую и приятную на слух. «Сегодня день особый, сегодня мы вдвоем…» Вдвоем, да. С Кэтти. Луизу он тогда еще не знал, а с Кэтти было… хм… тогда он считал, что было хорошо, как потом с Маргарет, но все происходило до Луизы и того случая на репетиции, когда он забыл слова во втором куплете, и девушка, стоявшая у сцены (как она попала в зал?), подсказала ему…