Смотрите, как мы танцуем

Однажды вечером они отправились на прием, организованный камергером короля. Мехди твердил жене: «Там будут важные люди». В Рабате так поступали всегда. Вас вводили в курс дела – «это любовница министра, этот человек пользуется большим влиянием», – тем самым призывая внимательно следить за тем, что вы говорите, как себя ведете, что и сколько пьете. Рабатцы сообщали эту информацию как бы между прочим, но она все меняла. Аиша надела черное платье с бархатным бантом на правом плече. Она собрала волосы и сделала пучок на затылке. Мехди нравилось, когда она делала строгую прическу.

– Только не рассказывай всем и каждому, что ты гинеколог. Людей это смущает. Говори просто, что ты врач, – предупредил он ее.

В тот вечер Аиша не отходила от Мехди, который, судя по всему, был счастлив и раскован, словно находился в компании старых друзей. Они расположились на террасе. Мехди попросил официанта в пиджаке принести виски. Он рассказывал о путешествиях, о своем детстве, о том, как важно образование для будущего поколения марокканцев. И он тому пример: выходец из самых низов, познавший, по его уверениям, беспросветную нужду, он поднялся наверх благодаря труду и упорству. Аиша не мешала ему лгать. Не опровергла ни единого слова. Не отреагировала на несоответствия в его рассказе, не поставила под сомнение ни одну из его историй. В какой-то момент он обратился к ней: «Ты помнишь?» – и она стала свидетельницей воображаемого события. Заверила, что присутствовала там, видела все своими глазами, и рассмеялась, словно это сочиненное им воспоминание было таким же реальным, как ее любовь. Она думала, что это и значит – любить. Быть преданной. Позволять другому выдумывать свою жизнь, переделывать ее наново, не противиться его желанию стать значительной фигурой. Ей, вероятно, казалось мелочным тыкать его носом в тошнотворную действительность. Мехди сочинял свои истории о далеких путешествиях, о забавных встречах, о героических схватках на задворках бара не для посторонних людей, не для того, чтобы увлечь и очаровать собеседников, а для того, чтобы произвести впечатление на самого себя. Он хотел жизни более яркой, более возвышенной, чем обычная, средняя. Он воображал себя гигантом и надеялся, что Аиша станет участницей его личной эпопеи.

Да, Мехди сочинял истории, но, к великому сожалению Аиши, не стал писателем. Он говорил не поэтическим языком, а тяжелыми, исполненными самодовольства словами буржуа. Эти слова бесцеремонно распихивали друг друга, в них не было никакого смысла, они ничего не выражали, кроме чувства собственного превосходства. Сидя в кругу всех этих людей, рядом с мужем, чье красноречие завораживало собравшихся, она вспоминала тихие семейные ужины своего детства, отрывочные, повисающие в воздухе реплики родителей. Мехди использовал трескучие фразы. Он говорил: «Это базовый принцип» – затем, готовясь выложить свои аргументы и не сомневаясь, что к нему приковано всеобщее внимание, поудобнее устраивался в кресле и начинал: «Во-первых…», потом плавно переходил ко второму и так далее. Аише нравилась речь крестьян, речь ее пациентов, встревоженная, нескладная. Скудная речь, от которой веяло рухнувшими надеждами, и холодок пробегал по спине. Робкая речь, не претендовавшая на знание жизни, не дававшая готовых ответов.

Аиша встала. Незаметно подала знак мужу и вернулась в гостиную. Молча прошла через толпу гостей, держа в руке бокал выдохшегося шампанского. Мехди говорил о ней: «Она застенчива», – это, видимо, его расстраивало. Наверное, он считал застенчивость изъяном, чем-то вроде физического недостатка, портившего жизнь. Он полагал, что человек, не умеющий свободно общаться, вечно печален, разочарован, всем недоволен. «Ты не можешь подать себя», – с сожалением говорил он, но Аиша только пожимала плечами. Она не страдала от своей застенчивости. Наоборот, ей казалось, что эта незаметность и нежелание быть на виду и на слуху позволили ей развить некий дар. Готовность и умение слушать – Мехди был напрочь этого лишен. Она любила наблюдать за людьми и не скучала во время долгих приемов, хотя порой за весь вечер не произносила ни слова. Она внимательно смотрела на гостей, подмечая малейшие детали, на какие никто другой не обращал внимания. Длинную царапину у основания шеи. Шрам за ухом. Обгрызенные ногти у молодого министра. Дрожание руки или облупленный каблук лакированной лодочки. Она занимала так мало места, так редко претендовала на право высказаться, что люди охотно откровенничали с ней, и ее это уже не удивляло. В тот вечер, сидя за столом напротив королевского камергера, она не поднимала глаз от тарелки, а ее соседка рассказывала ей, как несколько лет назад потеряла ребенка. «Я этим ни с кем не делюсь. Не знаю, почему я с вами об этом заговорила», – призналась она.