Смрт (рассказы)

Славко Кошевич издалека заметил свою белую лошадь. Его отец пахал, ибо за лошадью была видна перевернутая свежая земля. А сзади шла небольшая женщина и разбрасывала рукой зерно. Вблизи оказалось, что лошадь скорее цвета тающего, набрякшего водой снега, нежели белая, а женщина превратилась в девочку — сестру Славко. Я никогда до этого не видел, чтоб пахали на лошади и зерно бы от руки разбрасывали. Читал в юности у римского древнего поэта Гесиода, в его поэме «Труды и дни». И вот как во дни Гесиода, передо мною в каменной стране седой отец и девочка-подросток проделывали эту работу, как в кино. Славко был с карабином, он сбросил карабин и мешок и сменил отца. Никто не остановился, сестра продолжала бросать из корзины зерно сразу за башмаками Славко, отец же подошел к нам. Чуть ниже мы увидели сложенные из тех же окружающих камней дома. Из труб шел дым, и дым относило в нашу сторону. Как всегда на Балканах, резко пахло крученым-верченым упорным деревом гор. Дым пах как дым от фруктовых поленьев.

Отец повел нас к дому. По дороге поймал большого петуха и теперь нес его, держа за ноги, головой вниз. Петух даже особенно не сопротивлялся своей участи. Он лишь время от времени всхлопывал крыльями. Подобным же образом носили домашнюю птицу русские крестьяне. Веками.

Отец Славко остановился, поднял в воздух петуха и произнес несколько тирад, звучавших, как звучат мелкие камни, падающие на каменную землю. Обращены они были к полковнику Княжевичу. И ко мне.

— Он приносит извинение за то, что на обед будет петух. Свинья не опоросилась в этот раз, а прошлый приплод весь продали, чтобы закупить зерно для посевной. Засуха два года подряд. И война. Не можем как следует угостить дорогих гостей.

— Скажите ему, что если это для меня, то пусть оставит петуха в живых. Мы отлично питаемся в казарме, — сказал я. Мне было честно жалко огненно-красного и желтого красавца, которому мой визит будет стоить жизни. Полковник перевел.

Старый крестьянин, отец Славко, открыл щель рта и улыбнулся. Как скворечник или старый почтовый ящик. И опять камни застучали о камни.

— Он говорит, что давно хочет зарезать именно этого петуха. Плохой петух. Он лишний. Есть еще два петуха, их вполне хватает на всех кур, а этот только мешается, претендует на куриц, принадлежащих тем двум. Дерется. Надо съесть его.

— Ну раз надо, съедим, — согласился я.

Навстречу нам выбежали младшие братья и сестры Славко. Число их было велико, сразу даже не сосчитаешь. Они облепили нас и стали вовсю тискать наше оружие. Полковник повесил автомат себе на грудь. Я сделал то же самое. Потому что детки тянулись все к спусковым крючкам прямиком.

Дети были одеты тепло. Вязаные кофты и шерстяные чулки, вероятно из овечьей шерсти. На ногах грубые изделия из кожи. Мы вошли в хутор. Камни под ногами, из камней сложенные дома. Грубые, как в первом веке от рождения мира. Вблизи оказалось, что хутор имеет даже маленькую кривую каменную улочку. Пахло едким балканским дымом, подлаивали несколько собак, откуда-то доносились помыкивания и блеянья скота.

— Бедные они тут, — сказал полковник. — Мой край богатый. У нас виноград растет, не говоря уже о сливах. По сливам мы первые экспортеры. А какая у нас сливовица! О! Но сейчас он захвачен хорватами. И мой дом захвачен, — полковник вздохнул.

— Где это? Ваш край где? — спросил я полковника.

— Он к югу. Недалеко от Дубровника. Вот освободим, я вас приглашу.

— Да, — сказал я, — конечно приеду.

А сам подумал, что строить подобные далеко идущие планы вряд ли разумно. Вокруг война, и не далее как трое суток тому назад, когда мы ехали с полковником по дороге к городку Крагуевац, на шоссе внезапно стали падать снаряды. Невесть откуда. Грузовик впереди нас подбили. Из него горохом высыпались солдаты и заняли позиции вдоль дороги. Судьба не велела, чтоб снаряд попал в нашу машину. Но что ей взбредет в голову следующий раз, судьбе?

Мы осмотрели нехитрое хозяйство семьи. Заборы тоже были из камня, и даже загоны для овец. Сказывалась нехватка дерева. Даже у кур был каменный сарай.

Крестьяне старятся быстро. Мать Славко была как бабушка, хотя он был в семье старшим, а ему не могло быть больше 25 лет. Мать взяла петуха и отошла с ним в прорезь кухни, двери не было. Вернулась она с петухом, но уже безголовым. Он еще дергался в агонии. Взяла таз и стала ощипывать петуха над тазом. И пух и перья летели в таз, пока мы беседовали, сидя на лавке, облепленные детьми как мухами. Постепенно петух стал голым.