Смуглая дама из Белоруссии

Они обшарили подсобку, перетряхнули все мешки, но письма из Могилева не нашли.

— Сожалею, миссис Чарин, — сказал почтмейстер. — Почта из России еще хоть как-то просачивается, а из Белоруссии не было ни строчки.

Фейгеле слегла.

— Вы мои суровые орлы, — бормотала она, щурясь на нас с Чиком.

Она была совсем плоха. Чик позвал своего доктора, тот осмотрел ее и заявил, что не умеет лечить разбитое сердце и угасший вкус к жизни. Посоветовал санаторий в Катскиллах — туда он направляет всех сложных больных.

— Док, — сказал Чик, — это вам не какая-то там больная. Это божественная женщина, Фейгеле. Она ждет письма из Могилева.

— Вы волшебник. Вы знаете, как раздобыть шелковые чулки. А тут какое-то вшивое письмо? Однако с чего такие страдания? У нее там что, сердечный друг остался?

— Брат, — ответил Чик.

Доктор вытаращил глаза:

— Не слишком ли — по брату так убиваться?

Чик сгреб его за воротник, что — тогда я этого не знал — было очень смело. Тот доктор был личным врачом Меира Лански[79]. По его указке он травил людей. Самый высокооплачиваемый терапевт в Бронксе.

Я принес им с Чиком бокал лучшего отцовского шнапса. И тогда Чик рассказал ему историю Фейгеле и Мордехая, детей мелкого помещика из татарского городка Гродно, где родился и Меир Лански. Старшему, Мордехаю, было десять лет, его сестренке Анне — пять, а Фейгеле — два, когда умерла их мать (отцу пришлось бежать в Америку, а там он про семью позабыл). Положиться десятилетнему парнишке было не на кого. Он пошел в услужение, продался в рабство, чтобы спасти сестер. В пятнадцать его забрили в царскую армию, он оттуда бежал, «похитил» Анну и Фейгеле, прятался с ними по болотам, а в разгар русской революции осел в Могилеве — ни документов, ни корки хлеба. Мальчик — ему тогда исполнилось шестнадцать — выучился воровать. В то призрачное время он сам был призраком, пока ему не удалось перевоплотиться в школьного учителя. Он подделал документы убитого комиссара образования. Ученики в его первых классах были старше его самого. Пришлось дать взятку инспектору из Минска: тогда было что-то вроде царского правительства без царя, но какой-то советский князь велел казакам привечать татарских евреев. Мордехай скопил денег и в 1923-м смог переправить Анну из Белоруссии. А Фейгеле не поехала. Как он ее умолял! Его — учителя-неуча — должны были вот-вот вычислить инспекторы. Он не мог ни спать, ни есть, пока его сестренка не окажется в безопасности.

— Но мне ничего не грозит, — говорила она, — пока я здесь, с тобой.

Он — задохлик, который того и гляди подхватит туберкулез, — плакал. В 1927-м она все-таки перебралась в Америку. Он обещал приехать к ней через полгода, но не приехал.

Она стала иммигранткой, жила на Манхэттене с отцом и мачехой, которая попрекала ее каждым куском. Поступила в вечернюю школу, устроилась на работу в модный магазин и все время думала о Мордехае. Из отцовского дома пришлось уйти. Тут-то она и повстречала Сэма, меховщика, — он, несмотря на Депрессию, без работы не сидел.

Фейгеле вышла за него, но ничто ее не вдохновляло — ни дети, ни Господь Бог, ни романы, — одни только письма, аккуратно приходящие из Могилева.

Доктор отхлебнул шнапса.

— Чики, женщина божественная, ты прав, только ты тут с какого боку? Ты не муж, не брат, не отец этого мальчугана.

— Не твое вонючее дело, — рявкнул захмелевший Чик. — Я в промежутках. Мне хватает.

— Хочешь вернуть ее к жизни, дружище, — возьми да состряпай это письмо… представь, что нужно обвести вокруг пальца царскую полицию.

— Это-то запросто. Только где взять русские марки?

Доктор потрепал меня по макушке.

— Малыш, где у мамы заначка с письмами?

Я привел их к деревянной шкатулочке, которую мама привезла из Белоруссии; там письма и хранились. Чика больше интересовали марки, да какая бумага, да почерк Мордехая, но доктор, кое-как наскребая из памяти обрывки русского (он родился в Киеве), принялся читать письма.

— Да он поэт, Чик.

Он хотел зачитать вслух, но Чик его оборвал.

— Лучше про себя, док.

— Ты что, псих? Поэзия принадлежит всем.

— Но письма-то принадлежат Фейгеле.

Марки все были разные. Коричневый белорусский орел; татарские князья и короли; Сталин, похожий на моржа, отец народа. Доктор достал из саквояжа ножницы. Хотел срезать некоторые марки, но Чик велел ножницы убрать. Он не мог никому позволить надругаться над маминой собственностью.

— Сдаюсь, — сказал доктор, и мы с Чиком пошли в магазин канцтоваров, где сообща выбрали голубой конверт и блокнот с «русской» бумагой.

Затем мы направились в «Суровые орлы», разыскали там одного человека и посулили масло, яйца и колумбийский кофе в обмен на русские марки из его семейного альбома.

Чик попробовал приладиться к манере письма Мордехая. Казалось, время вокруг него и будущего письма спеклось в густой ком. Доктор же позабросил жену, детей, любовниц, всех прочих пациентов, включая Меира Лански, и засел за сочинение могилевского письма, сварганенного в Бронксе. Я заваривал черный чай и кормил их кофейным тортом из «Суровых орлов».