Смута. Том 2

— Я помню. — Жадов взялся за ручку двери. — Только… я правды всё равно добьюсь!

И шагнул за порог.

Боков лишь печально покивал.

— Добьёшься, добьёшься…

И вернулся к бумагам.

Вечером того же дня на Московском (как именовался с первых дней революции бывший Николаевский вокзал) появился высокий и плечистый рабочий в форменной чёрной тужурке мастера-металлиста казённых заводов, на серо-стальных петлицах — скрещённые молот с резцом. Царский герб уже отковырен, виден только более тёмный его след. Стрелку железнодорожной охраны рабочий этот показал мандат, подписанный замом наркомвоенмора товарищем Боковым, и был беспрепятственно пропущен. Тот же мандат доставил ему билет и плацкарту.

Поезд, правда, был не ижевский, совсем нет.

Михаил Жадов ехал в Москву.

От Харькова прямая и торная дорога ведёт почти строго на север. Хорошее шоссе на Белгород — Курск — Орёл и железнодорожная ветка. Именно к Орлу и подходил эшелон александровцев, сразу за головным бронепоездом «Единая Россiя».

— Орёл, Орёл, Орёл… — бормотал Петя Ниткин, листая страницы «Большого географического справочника» и подсвечивая себе фонариком. Где он ухитрялся добывать книги — все давно и гадать бросили.

— У тех тогда всё там назад и покатилось, — заметил Фёдор полушёпотом.

— Именно. — Петя не отрывался от книги, вертел то так, то сяк, разглядывая схемы. — Но тогда всё было иначе.

— Как «иначе»? Сил у красных и тогда, и сейчас больше десятикратно. И тогда, и сейчас был, считай, один фронт. Колчака-то там, к осени их 19-го, уже разбили. На западе перемирия добились.

— Верно. Потому и у нас один-единственный шанс. Такой же, как тогда. Не останавливаясь, вперёд. И не думая о флангах. Возьмём Москву — всё у большевиков рухнет. А не возьмём — увязнем в их пехоте. Сейчас они её со всех концов погонят.

— Уже гонят. Не могут не гнать.

— Угу. А потому — прямо на Москву. Кинжальный удар. А оттуда на Питер. Бронепоездами. Как немцы у нас осенью четырнадцатого, помнишь?

Фёдор помнил.

— Только красные рельсы попортят, вот и вся недолга.

— Пусть портят. Это Москва себя прокормит, а Питер нет. Возьмём Москву — отрежем Питер от страны, от запасов, от…

— Да какое ж отрежем, а ветка на Витебск? На Вологду?

— Эстляндия с Лифляндией все под немцами, а поляки уже под Минском стоят. «Жабьими прыжками» вперёд пробираются. С большевиками о мире да границе балакают, а сами — тут на пять вёрст вперёд, там на семь. Вот сперва до Барановичей добрались, а теперь уже и Минск близок. А с Вологды многого не натащишь.

— Две Мишени этот план выдвинул?

— Он, — кивнул Петя. — Потому как тоже голову ломал над той гражданской. Думал, как победить можно было. И пришёл к выводу, что только стремительный бросок к Москве, больше никак. Не растекаться широким фронтом, а только вперёд.

— Вот и летим вперёд…

— Летим. Тогда и там у наших силы кончились.

— А здесь, Петь? Не кончатся, думаешь?

— Непременно кончатся.

— Умеешь ты ободрить, брат Ниткин!

— Воинские силы имеют такое обыкновение — кончаться, — важно заявил Петя. — Поэтому побеждает тот, у кого они кончатся последними.

Фёдор только рукой махнул. И стал думать о том, что давно не приходили белые конвертики от великой княжны Татианы. Эх, забыла небось простого прапорщика-александровца, не до него ей…

Правда, особо долго размышлять не пришлось. Бронепоезд замедлял ход, на востоке всходило солнце, а наблюдатели успели поднять тревогу — впереди были разобраны рельсы.

Начинался новый день, начиналась «работа», как называли это александровцы. Не «бой», не «атака», не «наступление», а именно «работа».

Орёл с юга почти ничем не был прикрыт. Не считать же за серьёзную преграду овраг и не то ручей, не то речку под названием Пересыханка. Железная дорога на Москву проходила по восточной окраине города, даже не пересекая здесь Оку.

У окраин красные лихорадочно рыли окопы, ставили орудия и пулемёты.

Бронепоезд остановился вне досягаемости вражеских батарей; его тяжёлая артиллерия же, напротив, могла их накрыть с лёгкостью.

Александровский полк готовился к атаке.

— Помните, нам нельзя тут застревать, — повторял Две Мишени, обходя ряды добровольцев. Он хромал, опирался на костыль, но упрямо отказывался идти в госпиталь — мол, это просто царапина, допрыгаю, чай, не кукла фарфоровая, — к вящему неудовольствию Ирины Ивановны Шульц.

Её возвращение бывшие кадеты восприняли с восторгом. Для них она была пережившей ужасные вещи и спасённой в последний момент учительницей, кого они помнили и любили. Никто не умел так рассказать о Пушкине или Лермонтове, о Тютчеве или о Фете, как она. И на уроках, посвящённых графу Толстому, у неё завязывались отчаянные споры, чуть до драки не доходило; так что сведённые в первую (государеву) роту первого батальона Александровского полка кадеты, без экзаменов и прочего сделавшиеся прапорщиками, просто радовались — те, кто не знал.

Ирина же Ивановна часто поглядывала на Фёдора, на Петю — и вздыхала. Но им сейчас было не до разговоров…