Смута

– Марья Петровна, милая! – вздохнул Василий Иванович. – Мы же с тобой русские люди… Смута, Марья Петровна, начинается с нынешнего дня… Вчера беду ложечкой отведывали, а теперь будут в ней плавать, как в реке. Будут плакать, от слез река разольется, достанет края небес, и многие потонут в том половодье.

Он отодвинул от себя пирог с молоками, повернулся к слугам.

– Подойдите, ближе.

Слуги со страхом приблизились.

– Вас приставил ко мне Мстиславский, но сегодня он правитель, а завтра слуга. Я же помазанник Божий. Вы присягали мне, и горе вам, если станете клятвопреступниками. Обо мне докладывайте, как велено, что говорю, какой иконе молюсь, но кое-что и для себя оставляйте, для своей же безопасности… За молчание ваше золотое платить буду золотом. Желаете послужить государю али страшно?

– Желаем, – сказали слуги.

– Я дам денег. Деньги отнесете стрельцам. Пусть явятся ко мне, когда скажу, и заслонят меня от предателей-бояр.

Когда наконец остались одни, Марья Петровна сказала:

– Не утерпел ты, Василий Иванович, тихо жить.

– Ради России стараюсь.

– Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла – в царицы – трепетала от счастья… А ныне – хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме.

– Царство – не платье, Марья Петровна, – не снимешь. С кожей сходит.

Василию Ивановичу принесли список с новой присяги:

«За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть».

Принесший список сказал:

– Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал.

Шуйского вдруг принималась колотить дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?

– Торопитесь, други! – шептал царь, потирая от неуюта души своей то щеку, то колено, то возя рукой по груди.

И встал перед его глазами козел с крашенным в золото рогом.

– Князь Михаил козла не видел, а стоял у самой дороги, бородой тряс…

Дьякон Лавр вернулся в Москву усердным молитвенником. В ночь на 19 июля Господь привел его в Архангельский собор к гробам государей. Молился Лавр не помня себя, и нашел на него сон. Служители, запирая двери на ночь, то ли не увидели спящего, хоть и был он велик ростом, то ли не стали тревожить.

Среди ночи Лавр пробудился от рыданий. Озираясь во мраке, искал, кто плачет, и не было никого. Он приложил руки к стене, и стены дрожали, как дрожит тело плачущего. Лавр пал ниц перед Царскими вратами, ожидая ужасного. Но услышал: все иконы, все ангелы едино и великолепно пропели вечную память, и чистый голос принялся читать самый пространный сто восемнадцатый псалом:

– «Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем».

Голова у Лавра кружилась, но страх не угнетал его. Душа сжималась от иной боли, иного ужаса, так похожего на тот, что испытал он в горнице Павлы.

– «Князья сидят и сговариваются против меня; а раб Твой размышляет об уставах Твоих», – услышал и содрогнулся от вины всех русских перед Богом и от своей вины.

И плакал, а голос то удалялся, то приникал к самому уху его:

– «Сети нечестивых окружили меня, но я не забывал закона Твоего».

– Господи! – стонал Лавр. – Ты знаешь, я изо всех сил держался твоего закона. Я бежал от вавилонской блудницы, но и бегство мое есть преступление перед тобой, ибо я не умер от горя!

– «Твой я – спаси меня, – звенел в самом куполе неземной голос, – ибо я взыскал повелений Твоих».

– Истинно, Господи! Спаси! Спаси Родину мою! Спаси людей русских!

– «Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову Твоему».

– Оживи, Господи! – торопился с молитвой Лавр. – Оживи царство, оживи помертвелый русский народ.

– «Правда Твоя – правда вечная, и закон Твой – истина».

– Истина, – шептал Лавр.

– «Ненавижу ложь и гнушаюсь ею; закон же Твой люблю».

– Люблю, Господи!

– «Велик мир у любящих закон Твой, и нет им преткновения».

– Нету! Нету преткновения любящим тебя, Господи.

– «Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего; ибо я заповедей Твоих не забыл».

Стало тихо в соборе. Гробы государей, будто город, окружали Лавра и ждали… И он не знал, что от него хотят. И затрепетал. И подумал вдруг: «Не по царю ли Василию плач? Не по царству ли, которое за неистовство народа из одной погибели погрузится в иную? Из глубокой в глубочайшую!»

– Каков день сегодня? – спросил себя Лавр. – Уж давно за полночь. Стало быть, девятнадцатое, преподобной Макрины, сестры святителя Василия Великого… Господи, может, обойдется… по молитвам небесных заступников наших… Может, мне померещилось?