Смутная улыбка

Однажды, когда я в два часа спускалась из своей комнаты, собираясь идти на лекции, хозяйка протянула мне телефонную трубку. Сердце у меня не колотилось, когда я ее взяла. Люка ведь не было. Я тотчас узнала голос Франсуазы, нерешительный и глухой:

– Доминика?

– Да, – сказала я.

Я застыла на лестнице.

– Доминика, я хотела позвонить вам раньше. Вы не хотите зайти повидаться со мной?

– Конечно, – сказала я. Я так следила за своим голосом, что, наверное, говорила как светская дама.

– Давайте сегодня вечером, в шесть часов?

– Договорились.

И она повесила трубку.

Я была и рада, и взволнована, услышав ее голос. Это воскрешало уик-энд, машину, завтраки в ресторане, роскошь.

Глава 6

Я не пошла на лекции, я мерила шагами улицы, спрашивая себя, что она может мне сказать. В соответствии с традицией мне казалось – я так страдаю, что никто уже не может сердиться на меня. В шесть часов стало накрапывать; улицы в свете фонарей были мокрые и блестящие, как тюленьи спины. Войдя в парадное, я взглянула на себя в зеркало. Я очень похудела и смутно надеялась, что тяжело заболею и Люк будет рыдать надо мной, умирающей, стоя в изголовье постели. Волосы у меня были мокрые, вид загнанный. Я наверняка разбужу во Франсуазе ее неизменную доброту. На секунду я задержалась, разглядывая себя. Может быть, стоит «словчить», по-настоящему привязать к себе Франсуазу, вести двойную политику с Люком, лавировать? Но зачем? Да и как лавировать при таком чувстве, утвердившемся, незащищенном, всеобъемлющем? Моя любовь удивляла и восхищала меня. Я забыла, что для меня она только причина страданий.

Франсуаза открыла мне с вымученной улыбкой, с немного испуганным видом. Войдя, я сняла плащ.

– Как у вас дела? – спросила я.

– Хорошо, – сказала она. – Садись. М-м... садитесь.

Я забыла, что она говорит мне «ты». Я села; она смотрела на меня, явно удивленная моим жалким видом. Мне стало очень жаль себя.

– Что-нибудь выпить?

– С удовольствием.

Она взяла из бара виски, налила мне. Я забыла его вкус. Ведь было только это: моя грустная комната, университетская столовая. По крайней мере, подаренное ими красное пальто хорошо мне послужило. Я была так напряжена, так несчастна, что сила отчаяния вернула мне уверенность.

– Ну вот, – сказала я.

Я оторвала глаза от пола и посмотрела на нее. Она сидела на диване напротив меня и молча пристально на меня глядела. Мы могли бы поговорить о чем-нибудь постороннем, на прощание я сказала бы со смущенным видом: «Надеюсь, вы не слишком этого хотели для меня». Все зависело от меня; достаточно было заговорить, и поскорее, пока молчание не превратилось во взаимное признание. Но я молчала. Вот она, эта минута, минута настоящей жизни.

– Я хотела позвонить вам раньше, – наконец сказала она, – потому что Люк просил меня об этом. И потому что меня огорчает ваше одиночество в Париже. В общем...

– Это я должна была вам позвонить, – сказала я.

– Почему?

Я чуть не сказала: «Чтобы попросить прощения», но эти слова были слишком слабы. Я стала говорить правду.

– Потому что я этого хотела, потому что я действительно одна. И потом, мне было бы неприятно, если бы вы думали, что...

Я сделала неопределенный жест.

– Вы плохо выглядите, – сказала она мягко.

– Да, – сказала я раздраженно. – Если бы я могла, я бы приходила к вам, вы бы кормили меня бифштексами, я бы лежала на вашем ковре, а вы бы меня утешали. Но вот незадача: вы – единственный человек, который сумел бы это сделать, но именно вы этого не можете.

Меня трясло. Стакан дрожал в руке. Больше невозможно было терпеть взгляд Франсуазы.

– Мне... очень неприятно, – сказала я в свое оправдание.

Она взяла стакан из моих рук, поставила на стол, снова села.

– Я... я ревновала, – глухо сказала она. – Ревновала к физической близости.

Я смотрела на нее. Я ожидала чего угодно, только не этого.

– Это глупо, – сказала она. – Я прекрасно понимала, что вы и Люк – это несерьезно.

Увидев выражение моего лица, она жестом попросила у меня прощения, за что я мысленно ее похвалила.

– То есть я хотела сказать, что физическая измена – это и в самом деле несерьезно; но я всегда была такой. И особенно теперь... теперь, когда...

Ей, видимо, было тяжело. Я боялась того, что она скажет.

– Теперь, когда я уже не так молода, – договорила она и отвернулась, – и не так желанна.

– Да нет же! – сказала я.

Я запротестовала. Я и не думала, что у этой истории может быть какой-то другой, неизвестный мне аспект – жалкий, то есть даже не жалкий, а такой обыкновенный, грустный. Мне-то казалось, что это касается только меня; ведь я ничего не знала об их совместной жизни.

– Не в этом дело, – сказала я и встала.

Я подошла к ней и остановилась. Она снова повернулась ко мне и чуть улыбнулась.

– Бедная моя Доминика, ну и каша получилась!

Я села рядом с ней, обхватив голову руками. В ушах у меня шумело. Внутри было пусто. Хотелось плакать.