Смутные годы

Все осадчики хорошо понимали, что надо выступать немедленно, пока в стане гетмана не узнали, что к обители подошла помощь.

– Григорий Леонтьевич, иноки тоже пойдут на вылазку, – предложил архимандрит Валуеву, чтобы хоть этим внести от обители свою лепту в предстоящее дело и сгладить впечатление от явного нежелания Голохвастова рисковать своими поселянами.

– У тебя, отче, их уже и нет! – язвительно поддел Голохвастов его.

Иоасаф не ответил на этот выпад воеводы. Лишь посиневший от холода нос заострился у него, и скорбь глубокая искусно скрылась под маской смирения, скорбь от разлада в монастыре…

Долгоруков приказал оставить только наблюдателей на колокольне и у осадного, а всех остальных выводить за стены и распустил начальных людей. Сотники разошлись по своим отрядам. За ними ушёл Голохвастов, затем и Долгоруков. В трапезной с Валуевым задержались только его сотник Яков Тухачевский, Иоасаф и Жеребцов.

– Почто здесь лютый холод? – толкнул Валуев в бок Жеребцова, потирая друг о друга ладошки и чувствуя, что замерзает. – Ты на Мангазее воеводил, тебе это за обычай! – ухмыльнулся он над хмурой физиономией окольничего, недовольного его отказом пристать к нему.

– А где эта Мангазея-то? – спросил Яков.

– Не забегай вперёд – узнаешь! – посоветовал ему окольничий.

Тухачевский вопросительно глянул на него, в его глазах блеснул живой огонёк интереса. Он, молодой, по виду – не прожил ещё, пожалуй, и четверти века, служил городовым боярским сыном. Валуев, приметив как-то в разговоре, что он хорошо разбирается в войсковых делах, к тому же обучен грамоте, взял его в сотники к себе из смоленского ополчения: выклянчил из полка у того же Якова Барятинского. Одет он был скромно, как видно, жизнь достатком не баловала его. За ним, за Яковом Тухачевским, числилось поместьице под Смоленском, деревенька в четыре крестьянских двора.

«Юнец!» – мелькнуло у Жеребцова.

– У тебя Сибирь написана на роже! – ответил он. – Строптивый!.. Только туда не пожелаю никому попасть…

На массивном угловатом лице окольничего выступили красные пятна, но руки, крупные и узловатые, оставались спокойными, в них таилось много силы и добра… Он, тугодум и отчего-то честный, вернулся недавно с воеводства из Мангазеи, пушного края, откуда рекой текли меха в казну царя.

Иоасаф встал с лавки. Звонко щёлкнули его коленки. И он невольно присел, лицо исказила боль и отразилась в его страдающих глазах. Его мучил, грыз кости ревматизм.

– Пошли как-то на вылазку, по дрова, так казаки атамана Чики всех побили! – с возмущением пробасил Жеребцов.

– Вот…! – выругался Валуев. – На кол сажать надо гадов!

– Вешаем, если попадают, – лаконично промолвил Жеребцов.

– Не все предали землю и веру, – тихо заметил архимандрит.

– Да, да! – поддакнул Жеребцов и рассказал, как летом Сапега повёл под стены подкоп, а куда – было неизвестно. И в обители чуть не сошли с ума от страха. Но из табора Чики выбежал казак и донёс, что, мол, под юго-западную, наугольную, ведут. И тут же навстречу им под землёй пошла команда монастырских, дошлых в горнокопном деле. Затем они сделали вылазку: взорвали подкоп, да наспех – десяток троицких мужиков насмерть задавило…

Иоасаф вернулся в свою келью, куда следом за ним пришёл ключарь Шишкин.

– Отец Гурий, сходил бы ты к сторожам, – попросил он ключаря. – Глянул, как там, всё ли тихо в станах у поляка.

– Отче, пошли молодого инока. Стар я. А это же такая верхотура! Аж в самый барабан лезть надо!.. А может, отсюда кликнуть? Услышат, если не спят.

– Кого же я пошлю-то?! – воззрился архимандрит на Шишкина, раздосадованный внутренне на него.

Он догадывался, что донос на монастырского казначея Девочкина и Голохвастова был делом его рук. Из-за этого-то с тех пор воевода и смотрит косо на него, считает, что и он тому виной. А ключарь умён, хитёр, уличить нечем.

«И как мог Девочкин стакнуться с поляками? – много раз задавал Иоасаф сам себе этот вопрос. – Такого человека замучили на пытках, не за потех…»

– Иноков-то осталось осьмеро, – печально произнёс он. – И те пойдут за стены. Пускай немного отдохнут. Может, это последний их денёк!

– Тогда из служилых или поселян, – не унимался Шишкин.

– Какие служилые! – поразился Иоасаф. – Там, в темноте-то, бывалый шишаков набьёт, прежде чем взлезет!.. Сходи, Гурий, сходи, надо это, для дела, для Троицы!

Скользя бесшумно, бестелесно по узкой келье, он остановился у ветхого киота и машинально подвигал его дверцу. И петли заскрипели, певуче и приятно. А он замолчал, прислушался… Их напев, неповторимый, странный, как слог молитвы, смысл её глубокий, лечил и успокаивал его… Он мягко улыбнулся, с любовью ласково на ключаря взглянул.

От его взгляда Шишкин смешался и торопливо вышел от него. Он знал, что архимандрит упрям и не отступится, когда речь идёт о благе обители. Вернулся он не скоро. С трудом отдышался от непривычного подъёма на колокольню церкви Пресвятого Сошествия Духа, высоко взметнувшуюся над всеми монастырскими постройками, и вошёл в келью к архимандриту.

Иоасаф молился, стоя на коленях подле киота.