Снайперы

А как часто выдавали фронтовые «сто граммов» и пили ли вы свою норму?

Как часто выдавали, я вам уже не скажу, но я свою норму выпивал. Конечно, снайперу категорически нельзя пить, но эти сто граммов для взрослого мужчины почти не чувствовались.

Ваши родные что-то рассказывали о том, как они прожили три года оккупации?

Конечно, рассказывали, но чего-то особенного в их рассказах я не помню.

Интервью и лит. обработка:

Н. Чобану

Иванов Анатолий Спиридонович

Анатолий Спиридонович, расскажите для начала о вашей предвоенной жизни. Где родились, где учились, что запомнилось из того периода?

Родом я из солнечного Узбекистана. Там у меня родители похоронены. Мать, например, в Бухаре лежит. Помнишь, там заваруха когда-то была? Это я ее поднял. Шутка. Я родился там в августе 1925 года в городе Андижане. Отец мой участвовал в Гражданской войне, лишился там ноги, работал железнодорожником, жил во многих городах Средней Азии: Бухаре, Ашхабаде. Я отлично помню свое детство начиная с 1928 года, то есть, с того времени, когда мне исполнилось три года. Если бы нашелся человек, который бы занялся моими воспоминаниями, я бы ему с удовольствием все рассказал, что пережил за 80 лет жизни. Тяжелое очень довоенное время было. Я прекрасно помню, как люди умирали с голоду, как у нас проводилось раскулачивание. Мы, правда, не были колхозниками, но я видел, как люди работали в колхозах с утра до вечера, а получали за это всего 200 грамм хлеба за трудодень. Разве это хорошо было? А были люди, которым за работу вообще ничего не давали. Помню, для того, чтобы купить в магазине два килограмма хлеба, нужно было с вечера занимать очередь. Так много собиралось народу! В 5–6 часов утра магазин открывался и можно было достать хлеба. Но это не всегда удавалось. Кстати, в первые послевоенные годы в наших деревнях было то же самое. В 1947 году, например, когда только-только в СССР отменили карточную систему, вдруг по радио и газетам начали передавать: «Советский Союз отдает голодающей Франции 300 тысяч тонн пшеницы». У нас свои люди с голоду помирали, а мы вместо того, чтобы позаботиться о них, свои богатства Франции отдавали.

Что я могу тебе сказать о своем довоенном детстве? Мы постоянно голодали. Нас было пять детей у отца и матери. Но мать умерла, когда мы были совсем маленькими. Отец, инвалид Гражданской войны, почти не работал. Дело в том, что когда мы жили в Бухаре, то он опоздал на работу на 20 минут. А тогда был такой закон: если кто опоздает на работу даже на 20 минут, подлежит немедленному увольнению. А идти, между прочим, ему нужно было на работу с одной ногой по грязи 20 километров. Его за опоздание и уволили, а в трудовой книжке записали: «Без права принятия на работу в течение шести месяцев». Жить нам было, по сути дела, не на что.

В январе 1937 года, когда мне было всего двенадцать лет, я вместе со своим старшим братом и соседским мальчишкой-приятелем, которые были старше меня на два года (они оба были тогда пятиклассники), пошел устраиваться на обувную фабрику. Когда пришли к директору фабрики Карасеву устраиваться, тот спросил моего соседа-приятеля: «Сколько тебе лет?» – «Четырнадцать», – отвечает тот. «Ага». Тогда он поворачивается к моему старшему брату и его спрашивает: «Сколько тебе лет?» «Четырнадцать». Тогда он обращается ко мне:

«Ну а тебе, карапуз, сколько лет?» Я ему ответил скороговоркой: «Двенадцать, тринадцать, скоро четырнадцать».

«Что ты сказал? – спрашивает он. – Повтори». – «Двенадцать, тринадцать, скоро четырнадцать», – повторил я. И заплакал. «Что заставило тебя идти работать?» – спросил Карасев. Я ему и рассказал обо всем: что мать умерла, что отца уволили с работы, что жить не на что, да и голод замучил. Я на всю жизнь запомнил этого директора. Он пожалел меня и взял на работу. И так с 1937 года началась моя официальная трудовая деятельность. Начинал работать учеником обувщика, потом перешел на конвейер. И так продолжалось до весны 1941 года. Потом, когда отец неожиданно умер, я оказался в Москве.

Расскажите о том, чем вам запомнилось начало Великой Отечественной войны?