Снег

— Даже те, кто знает о нем лишь одну десятую того, что знаю я, сказали бы, что это — глупость, — сказала Ипек и засмеялась. — Он не может никого погубить. Он — ребенок. И, как ребенку, ему нравятся игры, мечты, он любит подражать кому-нибудь, рассказывает истории из «Шахнаме», из «Месневи», в нем живут одновременно самые разные люди. Он очень волевой человек, очень умный, решительный, очень сильный и очень веселый… Ах, извини, не плачь, милый, хватит уже плакать.

Ка тут же перестал плакать и сказал, что теперь не верит, что они смогут вместе поехать во Франкфурт. В комнате наступила долгая, странная тишина, которая время от времени прерывалась всхлипываниями Ка. Он лег на кровать и, повернувшись спиной к окну, свернулся калачиком, как ребенок. Через какое-то время Ипек легла рядом с ним и обняла его сзади.

Ка хотел сказать ей: «Перестань». А потом прошептал:

— Обними меня покрепче!

Ка нравилось чувствовать щекой, что подушка намокла от его слез. И было так приятно оттого, что Ипек его обнимает. Он уснул.

Когда они проснулись, было семь часов, оба внезапно ощутили, что смогут быть счастливыми. Они не могли смотреть друг другу в глаза, но оба искали повод, чтобы помириться.

— Не обращай внимания, мой милый, ну же, не обращай внимания, — сказала Ипек. Ка не мог понять, означало ли это, что все безнадежно, или можно верить, что прошлое забыто. Он решил, что Ипек уходит. Он очень хорошо знал, что если вернется во Франкфурт из Карса без Ипек, то не сможет продолжить даже свою прежнюю несчастливую жизнь.

— Не уходи, посиди еще немного, — произнес он с волнением.

После странного, беспокоящего молчания они обнялись.

— Господи, Господи, что будет! — воскликнул Ка.

— Все будет хорошо, — сказала Ипек. — Верь мне, доверься мне.

Ка чувствовал, что от этого ужаса сможет избавиться, лишь, как ребенок, послушавшись Ипек.

— Идем, я покажу тебе вещи, которые положу в сумку, которую увезу во Франкфурт, — сказала Ипек.

Покинуть комнату оказалось полезно для Ка. Он отпустил руку Ипек, перед тем как войти в квартиру Тургут-бея, за которую держался, пока спускался по лестнице, но, проходя по холлу, почувствовал гордость из-за того, что на них смотрят, как на «пару». Они пошли в комнату Ипек. Она вытащила из своего ящика небесно-голубой тесный свитер, который не могла носить в Карсе, развернула и отряхнула его от нафталина, подошла к зеркалу и приложила к себе.

— Надень, — сказал Ка.

Ипек сняла свободный шерстяной свитер, который был на ней, и, когда она надела на свою блузку узкий свитер, Ка вновь поразился ее красоте.

— Ты будешь любить меня до конца жизни? — спросил Ка.

— Да.

— А сейчас надень то бархатное платье, которое Мухтар тебе позволял надевать только дома.

Ипек открыла шкаф, сняла с плечиков черное бархатное платье, отряхнула от нафталина, тщательно развернула его и начала надевать.

— Мне очень нравится, когда ты так на меня смотришь, — сказала она, столкнувшись взглядом с Ка в зеркале.

Ка с волнением, переполненным возбуждением, и ревностью смотрел на прекрасную длинную спину женщины, на то чувствительное место на ее затылке, где волосы были редкими, и на след позвоночника чуть ниже, на ямочки, показавшиеся на плечах, когда она, чтобы покрасоваться, подняла руки к волосам. Он чувствовал себя и очень счастливым, и одновременно ему было очень плохо.

— О, что это за платье?! — воскликнул Тургут-бей, входя в комнату. — Это мы на какой бал собрались? — Но в его лице совершенно не было радости. Ка объяснил это отцовской ревностью, и это ему понравилось.

— После того как Кадифе уехала, объявления по телевизору стали более навязчивыми, — сказал Тургут-бей. — Появление Кадифе в этом спектакле будет большой ошибкой.

— Папочка, расскажите и мне, пожалуйста, почему вы не хотите, чтобы Кадифе открывала голову.