Снежная девочка

В этот момент Айрис едва могла дышать. Давление внутри нарастало. Женщина не могла больше терпеть. Когда-нибудь правда должна была взорваться ей в лицо, но она всегда жила с иллюзией, что этого никогда не произойдет. Она всегда думала, скрывая прошлое, что заботится о своей дочери, своей малышке, своей принцессе, своей главной драгоценности, и эта вера защищала ее от болезненной и удушающей правды: она была ужасным человеком, она похитила ее и разлучила с настоящими родителями, которые могли бы дать ей гораздо лучшую жизнь. Айрис растила Милу в страхе перед внешним миром с единственным эгоистичным намерением: чтобы никто и никогда не отнял у нее девочку. Она больше не боялась последствий. Не боялась ни тюрьмы, ни пожизненного заключения, ни даже смертной казни; ее страшила лишь разлука с девочкой. И этот страх определял все ее существование. Домашнее обучение, отрыв от внешнего мира. По сути, Мила знала только двух людей: двух фальшивых родителей, для которых иметь ребенка было важнее, чем хорошо его воспитать, и которые при помощи обмана и страха превратили маленькую хихикающую девочку в подростка, изолированного от внешнего мира. Самая большая ошибка, которую могут совершить родители, – подрезать ребенку крылья, чтобы он не мог летать.

– Или вы скажете, или я, – с нажимом повторила Мирен.

Наконец Айрис выдохнула между всхлипами:

– Мне жаль… Мила. Мне очень жаль…

– О чем ты, мама?

– Ты не… ты не моя дочь, – призналась она разбитым голосом. – У тебя нет… никакой болезни. Ты… ты можешь выходить на улицу. Всегда могла…

– Мама, о чем ты? Почему ты так говоришь? Я больна, – недоумевала Кира.

– Я не твоя мама, Мила… – продолжала она. – Мы с Уиллом… забрали тебя домой в 1998 году. Ты была одна, плакала на улице во время парада на День благодарения, я взяла тебя за руку, и ты позволила мне. Ты улыбнулась мне, милая, и я просто… я почувствовала себя твоей мамой. И тогда, не знаю почему, ты согласилась пойти с нами домой. Пока мы шли, я думала, что в какой-то момент мы остановимся, развернемся и отведем тебя к родителям, но твои маленькие ручки… твои маленькие шажки, твоя улыбка… Ты всегда была такой радостной девочкой…. Была, пока не появились мы. Мне жаль, Мила.

– Мама? – На середине исповеди Кира расплакалась, будто ребенок, только что потерявший родителей во время парада в 1998 году.

Айрис потребовалось несколько секунд, чтобы чуть успокоиться и продолжить:

– Однажды… когда Уилла не стало… я увидела твоих родителей по телевизору. Они плакали во время шествия в память о твоем исчезновении, которое организовали на Геральд-сквер накануне Дня благодарения. В тот день я увидела твоих настоящих родителей, которые плакали по тебе, дорогая.

Мирен не вмешивалась. Кира слушала Айрис с покрасневшими глазами, задыхаясь от рыданий.

– Мама, скажи, что это неправда. Пожалуйста… скажи, что это неправда.

– Мне было так больно… Я чувствовала себя такой несчастной… Я хотела дать им знать, что с тобой все в порядке, чтобы они не волновались и знали, что о тебе кто-то заботится и у тебя все хорошо.

– За двенадцать лет вы отправили им три видеокассеты, – перебила Мирен. – Почему?

– Да… Я использовала камеру, которую установил Уилл. Я записала тебя на видео и оставила кассету у них дома. Я думала, это положит конец боли… но время от времени… я видела их снова, и мне нужно было еще раз сообщить им, что с тобой все в порядке, что они должны оставить тебя мне, что я выращу тебя и дам тебе хорошее образование, как ты того заслуживаешь. Что им не о чем беспокоиться. Я просто хотела, чтобы они знали, что… что с тобой не случилось ничего плохого.

– Мама… – Кира бросилась и обняла ее, плача навзрыд. Ее сердце было полно противоречий, словно в нем шла внутренняя борьба между любовью и печалью.

– Тебя зовут Кира Темплтон, а не Мила, – задыхаясь, пробормотала Айрис. – Мне… мне жаль, дорогая. Я… я просто хотела как лучше для тебя.

После нескольких минут плача Кира спросила, стирая слезы с лица Айрис:

– А что будет дальше? Я… я люблю тебя, мама. Ничего ведь не изменится? Я хочу быть с тобой, пожалуйста.

Автомобиль спустился по эстакаде и нырнул в глубину тоннеля Хью Л. Кэри, соединяющего Бруклин с Манхэттеном, и солнечные лучи сменились светом флуоресцентных ламп, периодически освещая салон автомобиля.

– Я знаю, дорогая… но мы не можем больше быть вместе, понимаешь? Я не могу… Я не могу смотреть на себя в зеркало, зная, что натворила. Так не может больше продолжаться, Мила.

– Но я хочу быть с тобой, мама. Я прощаю тебя, честное слово. Мне все равно, что ты сделала. Я знаю, как ты заботилась обо мне. Я знаю, как сильно ты меня любишь, мама.