Снежные люди

Но больше никто не сел за стол. Все оделись и как будто разом протрезвели. Раджаб проводил их до ворот, недоумевающих и оскорбленных тем, что над ними посмели так подшучивать... Да, всего можно ждать от этого негодяя, думал каждый, но никто не сказал этого вслух: неловко, еще так недавно они щедро, не жалея красок, хвалили за трапезой Раджаба.

И только посторонний для всех Касум сказал:

— Странный он человек! То ли хитрит, то ли глуп... Скорее всего хитрит. Ведь случается, что и дверной крючок закрывается сам по себе...

В ГОРНЫЕ УЩЕЛЬЯ, НА ВОЛЮ!

Я надеюсь, читатель, что вам не приходилось ночевать в тюрьме одного из горных районов Дагестана? Вот и хорошо: не такое это место, чтоб стоило там ночевать.

А между тем Хажи-Бекир живет там уже не один день...

Давно ли он видел снежную чалму Дюльти-Дага и тучи, сбежавшиеся в ущелье, как отара серых овец? Давно ли над ним клекотали в вышине орлы и вольный ветер гор свистел в ушах? Да и он сам был волен почти как ветер: захотел бы — и поехал на самый Тихий океан; или в горы Тянь-Шаня; или на перламутровое Белое море; или даже в Злату Прагу по туристской путевке. И везде ему продавали бы лучшие билеты, проводники стелили постели на вагонных полках, официантки подавали дымящиеся паром тарелки...

А теперь мир сократился до этой клетки с решеткой на окне и дубовой запертой дверью в каменном пустом доме на два этажа. И никуда не уйдешь отсюда. И никому нет до тебя дела в родном Шубуруме: нет тебя ни в живых, ни в мертвых; словно и не жил никогда сельский могильщик Хажи-Бекир, словно никто и никогда не нуждался в его услугах; будто проклят он всеми навеки и выброшен из аула, как дохлый пес. Загнали его в эту тесную мрачную клетку и заперли. Три раза в день по полбуханки хлеба, ведро холодной воды, в обед похлебка, какую, бывало, готовила Хева отелившейся корове, обрубок пня, чтоб сидеть, и топчан с матрацем, набитым не соломой, а будто хворостом, с одеялом, что пахнет сыростью, как паршивая овца весной, — вот и все, что осталось Хажи-Бекиру от всех богатств мира. И так на многие годы. Клетки на колесах, клетки в каменных домах, клетки за колючей проволокой. Холодные, ледяные края...

Есть еще у Хажи-Бекира собеседница — тюремная крыса ростом с кролика, которая ночью забирается к нему в постель, отчего могильщик вскакивает с проклятиями. Но крыса бесстрашна и ведет себя полновластной хозяйкой.

Сперва Хажи-Бекир, как одержимый, кидался на крысу, чтоб ее уничтожить. Потом стал беседовать, будто желая, чтоб она заговорила. Но крыса есть крыса, и нечего от нее ждать...

«Каждый будет покойником, — мрачно размышлял Хажи-Бекир. — Но зачем же торопиться, зачем прежде времени забираться в могилу, хотя бы даже вот такую: с окошком?» Когда-то ему казался величайшим бедствием глоток горячего бульона: из-за него выгнал жену! Ох, если б ему теперь дали этот бульон! «Я был безумцем, — говорит он теперь крысе (больше некому!), — понимаешь, я был настоящим сумасшедшим!»

Могильщик оброс — хоть стриги бороду ножницами. И в густой бороде четко выступила седина, которой раньше что-то не замечал. Еще бы! Столько пережить и не поседеть!

Да, видно, недаром говорится, что не познавший ада не познает рая. А в том, что районная тюрьма Дагестана — это земной филиал ада, преисподней, Аида, подземного царства, могильщик уже не сомневался.

Вероятно, не сомневался в этом и районный следователь. Дважды вызывал он Хажи-Бекира на допрос, но могильщик на все отвечал: «Нет, я не убивал. Нет!» — «Ну, ну! — возразил на это следователь, пока еще добродушно. — Тогда ступай обратно в камеру и дозревай. Дозревай на досуге!»

Какими пустяками казались Хажи-Бекиру все его прежние беды в сравнении с этой последней! Только теперь он понял, что значит быть на воле, хоть бы несчастным, хоть бы нищим, хоть бы голодным, хоть бы одиноким, — но зато на свободе! «Люди, дайте мне пожить! — стонал Хажи-Бекир. — Я ничего от вас не хочу, я потерял все; потерял жену и саклю — я согласен, не буду ничего требовать, только дайте пожить... Да, да, да, я узнал здесь, что значит жить среди людей, на воле, глядеть в человеческие глаза, разговаривать с людьми, даже если у тебя горе на сердце! Ведь сказано: и черный день, проведенный со своим народом, — праздник. Жить! А что это значит «жить»? Неужели я жил до сих пор?! Нет, я существовал, как существует баран, ишак, ворона, дерево... Я не знал цены жизни, я не берег ее, я не любовался ею. А что доброго я сделал людям, односельчанам, чем они могут вспомнить меня? Неужели так ничего доброго и не сделал? А себе что я сделал, что видел в жизни, кроме кирки, лопаты и зияющих ям, куда укладывал покойников на вечный отдых... Нет, недоволен я тем, как жил! Плохо жил! А ведь, оказывается, жить — это великая и трудная обязанность человека на земле».