Снежный ком

— Знаешь, Марик, меня от такого воротит, — честно признался Калев Пилль. — Это уж слишком.

— Что — и глянуть боишься?..

— Да чего тут бояться…

Калев с опаской взял непристойную книгу в распаренные руки. Вот сейчас он испачкается, а все же хотелось посмотреть. Наверное, с таким чувством глядят на автомобильную катастрофу или похороны: и не хочется смотреть, и глаз не отвести.

Кроме того, он, Калев Пилль, хотя почему же «кроме», наоборот, прежде всего — идеологический работник и должен быть в курсе, чтобы успешно вести контрпропаганду.

Уму непостижимо, какие мерзкие там были снимки! Содом и Гоморра. Одна картинка особенно покоробила Калева, до того она была гадкая и противоестественная. Что ж это за люди, для которых фабрикуют такую мерзопакость? Неужели эти картинки кому-то нравятся?

Калев инстинктивно опустил глаза — они сидели нагишом, набросив на плечи халаты, — ну нет, на его мужественность альбом действовал вполне отпугивающе. Неужели Волли нужны такие вот картинки?

— Ну? — спросил тот, занятый фотографированием бани.

— Отвратительно, — сердито бросил Калев.

— Большинство-то конечно, — согласился Вольдемар.

И правда, не все снимки были пакостными. На одном возлежала молодая девица — кровь с молоком, с довольно милыми голубыми глазами и совсем еще детской улыбкой. Да и наготу свою она хоть как-то прикрывала. Наверно, еще не окончательно испорчена, ее, пожалуй, удалось бы отвоевать для нормальной жизни. Может, ей приходится из-за денег?..

— Эта вот вполне ничего. Ты у нас говорить мастак, вполне подошел бы ей в духовные отцы, протянул бы руку помощи, — ухмыльнулся Вольдемар Сяэск, словно читая мысли Калева, который почувствовал, что краснеет. Хорошо, что они в бане, — все одно распаренные!

— Где уж мне, — стесняясь, забормотал он, но тут же нашел верный тон: — Ты же у таких отец-исповедник. Сам признался!

Вольдемар Сяэск согласился: конечно, с темной стороной жизни он знаком — ремесло обязывает. Случалось, какая-нибудь клиентка предлагала расплатиться натурой, как-то даже один мужчина намекнул…

— Мужчина! — дурным голосом завопил Калев. Уж не стал ли Волли в этой непотребной стране…?

— Ну, что ты на меня вылупился, как Адам на змея? — захихикал этот пособник шлюх и лизнул коньяк, словно кот сметану, — думаешь, я любезно согласился, да? — И после паузы продолжил: — Ничто человеческое мне не чуждо, но это не для меня. Я его словечки на пленочку записал, а потом проиграл ему. Он мне тут же все и заплатил аккуратненько, еще и пленку в придачу выкупил.

Что до Калева — ему такой метод показался, конечно, низостью, но не объявлять же об этом — он предпочел вкусить коньяку. И впрямь царский напиток, вон как в голову ударил.

— Живешь ты, как вы тут выражаетесь, в стране всех свобод, а на поверку с женой развестись — и то не можешь, — довольно заявил Сяэск. — Партийное руководство такие дела не очень-то приветствует. Вмиг с работы полетишь! Это я точно знаю.

— Ничего ты не знаешь, — рассерженно зашипел Калев. — Мы же не какие-нибудь католики.

— Иной раз и почище бываете, — усмехнулся Вольдемар.

— Ну, знаешь!.. Ты, выходит, кроме развеселеньких журнальчиков, еще и политическую писанину исправно почитываешь! — Калев как с цепи сорвался. — Да еще за чистую монету принимаешь! Видал ваши газетенки. И чем эфир засоряете, слыхал, и…

— Где это ты видел такие газеты? — усомнился было Волли.

— Да уж видел! На совещания приглашают, где такие вопросы обсуждаются, — выстрелил Калев Пилль. Нам необходимо быть бдительными! Приезжают разные паршивцы, а потом строчат свои пасквили! — Тут Калеву сделалось неловко — все это звучало по-детски. Так похваляется староста класса, побывав на закрытом собрании в учительской. И вообще, с чего это он голос повысил? Разве на гостей кричат?

И действительно, Волли и впрямь сник. А может, подействовали жара и выпивка — во всяком случае, он поднялся, сказал, что пойдет глотнуть воздуху, и заковылял к дверям, багровый и скрюченный. И снова Калев Пилль пожалел его. Поднялся и вышел вслед за школьным приятелем.

Просыпалась зимняя ночь. С темного неба безмолвно опадали редкие хлопья снега. Баня стояла на взгорье, а внизу расстилались спокойные, отливающие синевой снежные долины. Приятели чувствовали себя вознесенными. А для полноты счастья вдоль шоссе заскользили, позванивая бубенчиком, едва угадываемые сани.

Вольдемар Сяэск вздохнул. И в том, что вздох этот вырвался из самого сердца, сомневаться не приходилось. Он смотрел на Калева снизу вверх — маленький, сухощавый, пучеглазый мужичонка, а гляди-ка, и такой, оказывается, умеет чувствовать, потому что с горькой завистью и грустью у него вырвалось:

— Да, Эстония…

За эти слова Калев все ему простил. И что-то подкатило вдруг к горлу: насколько же он, Калев, богаче и счастливее бывшего приятеля.

Помолчали.

— Тебе что, худо? — теперь Калев был согласен хоть на руках нести Вольдемара обратно в баню.

— Да нет, отлегло.

Воротившись в баню, Вольдемар тут же принял какую-то таблетку.

Роскошный интерьер и ожидавший их коньяк живо рассеяли умиление, и Калев уже лукаво спросил: