Снохождение (СИ)

На первом перекрёстке — а это почти сразу, надо миновать лишь три дома — её, по старой традиции, встретили две дисциплары; теперь они заменяют всех подруг-учениц — остальным нельзя приближаться, даже всяческие пожелания считаются дурным тоном. Сегодня они ей будут помогать, пока не начнутся испытания.

Ими стали Ваалу-Шаана и Ваалу-Аратта. Миланэ неплохо знала первую, хуже — вторую; тем не менее, её как-то успокоило и настроило на менее бунтарский лад то, что именно они пришли сегодня провожать до Круга Трёх. Миланэ вообще-то хотела всячески попаясничать и нарушить традиционное молчание, которое должно храниться на протяжении всего пути: рассказать ученицам пару шуток; спросить что-то у них; если они не захотят говорить, наболтать какой-нибудь пакостный монолог — не всё же в душе держать. Да и в целом не хотелось видеть никаких «подруг», чтобы их всех бездна сожрала.

Но с этими дисципларами она так поступить не могла.

Шаана, несмотря на свои то ли двадцать, то ли двадцать один, уже имела великую известность в Сидне, как Ашаи, подающая величайшие надежды — «звезда духа», как говорили наставницы. Её талант в том, что ей удавалось всё. Более того, она хороша собой; о личных качествах нечего и говорить — все отзывались о ней в самых приятных комплиментах; плохо наговаривали только откровенные негодяйки, которым никто не верил.

Аратта чем-то напоминала Шасну, только более мягкой и благородной породы. Держалась эта львица чрезвычайно порядочно и отлично одевалась, не пышно или вызывающе, а с большим вкусом, что отмечали все, даже совсем далёкие от таких тем. В дисципларии её знали как мастерицу мансуры и траурного церемониала; в этом она, надо признать, превосходила Миланэ. Из мансуры она извлекала настолько душераздирающие звуки, что холод и волны по спине ощущали даже бывалые наставницы, не говоря уже о светских душах.

Да, это были именно те ученицы, хорошие, очень хорошие; она не могла перед ними дурно себя вести; Миланэ вдруг осознала, что сделает всё, как надо, определённо зная, что это — конец; в этом будет её великий триумф над жизнью и смертью. Паясничанье ушло под лёд. Её не будет, но они будут — возможно, они будут удачливее и сильнее? Незачем показывать им пропасти — они сами найдут их.

Вошли в стаамс; в Зале Встречи оказалось необычайно многольвино; многие Ашаи косились на Миланэ, но делали вид, что не замечают. Традиция. Сели на лаву у стены, возле огромного, восхитительного панно на тему самой великой, Хтойской войны, потому что оставалось целых полчаса к полдню.

Молчали, смотрели прямо, всё как полагается. Вылитые статуи.

— Простите сёстры… подскажите, пожалуйста, как здесь попасть в Админу? — робко подошла незнакомая ученица-сталла, наверное, буквально вчера принятая в дисципларий, совсем ещё юная; да что там юная — маленькая, лет тринадцать, не больше.

— Прямо-прямо-прямо, через внутренний двор. Не сворачивай, — посоветовала Миланэ.

— Большое спасибо.

— Береги себя, ученица, будь охотна.

— Ам… Спасибо.

Эта краткая беседа, запретная с точки зрения традиции (вместо неё должны отвечать ученицы-помощницы), как-то привела Миланэ в чувство, оживила. Страшно захотелось выговориться, подытожить всё, что было прожито; нет, она не верила, что достойна гибели, она всегда считала, что сестринство должно следовать давнему изречению: «Пиши слабости своих сестёр на песке, а безупречности — на камне». И разве попытка узнать то, как всё на самом деле, пусть даже наивная до чрезвычайности — столь великое преступление для Ашаи-Китрах?

«Я лишь пыталась быть верной, сильной, волящей Ашаи. Не собиралась я к предательству; не собиралась стать не-Сунгой; не собиралась удалиться в отщепение; не собиралась стать шаманаей; не собиралась идти против сестёр, ибо сама такова; я лишь пыталась указать, что современная Ашаи — нечто, что должно превзойти; я ведь видела иные миры — не безумна ведь, лишь просто честна! Почему мои сёстры убивают меня?»

— Сёстры, я должна… нужно сказать…

Ох да, сколько всего хотелось сказать.

Шаана и Аратта, навострив уши, глядели на неё, растерянную и израненную от борьбы. Вдруг они в одночасье, не сговариваясь, сжали её ладони: Шаана слева, Аратта справа; Шаана сплелась с нею пальцами, Аратта обняла целую ладонь, возле запястья.

— Тёмные воды душу омыли, Миланэ, — Шаана.

— Поток их сносит тебя к водопаду, Миланэ, — Аратта.

— Ты направишь стрелу своей воли, Миланэ, — Шаана.

— У твоего духа — алмазные когти, Миланэ, — Аратта.

— И ты сразишь ими лик страхов, Миланэ, — Шаана.

— Ты умрёшь и возродишься вновь, Миланэ, — Аратта.

У неё застыла кровь, она не могла пошевелиться. Казалось, никакие слова утешения, сочувствия или жалости не смогли бы сейчас помочь. Более того, они вызвали бы только раздражение.

Но это не были слова утешения.

Меньше всего это было утешением.

Эти слова призвали её. Ранее вокруг витали мрак и сплошное отчаяние. А теперь Миланэ обнаружила, что она не распласталась ниц, в ней нашлись хищные дерзость и смелость; и её жизнь не была копошением в уютной низине веры, а преодолением скалистых склонов горы жизни…