Сны снежноягодника. 10 мистических историй для холодных вечеров (сборник)

– Гром, свои! – баба Глаша махнула рукой, тот сдержанно вильнул хвостом: «Ладно, мол, свои, так свои», – и вернулся в будку досыпать.

– Любят у нас на селе собак, их тут полным-полно в каждом подворье. Ну, пойдем.

И они пошли. В крепкий кирпичный дом, в ухоженные уютные комнатки, где повсюду был разложен урожай. В прихожей, где попрохладнее, – ящики со спелыми яблоками, в банках уже солились огурцы с помидорами, а в «своей» комнате Алиса обнаружила под кроватью тыквы.

– В подпол без дела не ходи, – предупредила баба Глаша, – там вино из ягод бродит, света боится.

Да пожалуйста, не очень-то и нужно.

В гостях у неродичей оказалось на удивление приятно. Ненадолго Алиса даже перестала чувствовать себя брошенной вещью – теплые и широкие были объятия у этого дома. Но скоро она обжилась, привыкла, и все вернулось – не спасали даже радостные веснушки в отражении, которые всегда так смешили маму. В четырнадцать лет ты уже вышел из детства, но пока никуда не дошел, болтаешься в этом «между», не зная, куда идти дальше. А у всех мыслей и чувств отрастают острые колючки, и они жалят и мучают, и никак их не выбросить. Ну и пускай мама и отчим живут своей жизнью, у них теперь будет новый ребенок. А Алиса как-нибудь обойдется. Не нужен ей никто.

По утрам в ее комнату повадился приходить Мишка. Гремел когтями по деревянным половицам, ставил лапы на кровать и принимался будить – бодал Алису в бок до тех пор, пока не пробирался под одеяло. Он касался ее холодным мокрым носом: «Хорош валяться!» – и они вместе шли проживать деревенское лето. Сверстников в селе почему-то не было, и плюшевый Мишка стал ее единственным компаньоном.

Как-то утром баба Глаша, возившаяся на кухне с пирогом, заметила:

– Вон тебя как Мишка-то полюбил, всюду за тобой хвостом. Дорогого это стоит, Алисонька, собака – это рождение души.

Алиса, задумчиво жевавшая лепешку, очнулась и заметила, что Мишка уже налил под столом лужу из слюней. Клянчил.

– Как это – рождение? Всю жизнь, что ли, рождение?

– А вот так, – баба Глаша чистила и резала яблоки и бросала их в жидкое тесто, рассказывая между делом. – Собаки потому и важны, что в них души зреют. Ты глянь, какие мы похожие. Мяса бросишь – хвостом тебе завиляют. Как собьются в стаю – так дуреют. Кто много лает – не кусает, а кусают молча и по научению. А еще часто они любят да погибают за тех, кто этого совсем не стоит. Знакомо?

Ну, может, и похожи. И что с того? Алиса посмотрела на торчавшую из-под стола здоровенную Мишкину голову и сунула ему кусок лепешки, смазанный паштетом. Тот заглотил подачку за долю секунды и тут же снова уставился на Алису – ну дай, дай еще!

А баба Глаша продолжала, смазывая сливочным маслом форму для пирога:

– Говорят же, что собаки на хозяев становятся похожи – так это оттого, что нутро у них как губка, восприимчивое ко всякому. Вот и растишь не собаку, а кого-то будущего. Коли бить да злить – скотина потом где-то родится. А Мишка вон, – она махнула рукой под стол, на пса, – такой славный из него человек выйдет. Вот так мы тут верим, Алисонька. Потому и собак на селе много – в заботу их надо.

– Интересная теория, – улыбнулась Алиса. А какой тогда она была собакой? Наверное, и не собакой вовсе, а волчицей. Одиночкой, искусной охотницей и владычицей полной Луны. Ну точно.

В один из дней все обитальцы дома сидели во дворе; дед Яков привез с поля целый прицеп подсолнечных шляпок, каждая размером с Алисину голову. Желтые лепестки уже пожухли, зато семечки налились тугой силой, пора было доставать их из солнечной горницы.

Расстелили огромный кусок брезента, вооружились колотушками. «Крестовый поход за семечками», – решила Алиса. Баба Глаша показала: нужно бить палкой по шляпке, пока все семена не выйдут, и приниматься за следующую. Ничего сложного.

– Прямо вот чтоб дух из них весь вышибить этой колотушкой, до последней семки, – хохотнул дед Яков.

Принялись за дело, и двор наполнился глухими стуками. Пахло подсолнечником, но не так, как привыкла Алиса, не маслом и не жареными семечками, а чем-то свежим, сладковатым, хотя таким же тягучим. Из-под умелых рук стариков семечки вылетали на брезент, как из пулемета.

Мишка и Гром лежали поодаль, под яблонями, с ленцой наблюдая за странным людским занятием. Скрипнула калитка, собаки заворчали, но не поднялись, видно, почуяли знакомого.

Во двор зашел невзрачный мужичок, худой, нескладный, и только потом постучал по забору, привлекая внимание.

– Хозяева, можно?

– А! – дед Яков отложил работу. – Ты, что ли, Василич? Заходи, заходи.

Мужичок немного помялся, но подошел.

– Яков, я на минутку. Мои там ждут, – он махнул рукой куда-то за забор. – Теща у меня преставилась нынче. Ну, возраст, хвори, ничего не попишешь.

– Ох, соболезную, Василич.

– Да, да… Так мы это, похоронами сейчас занимаемся. Вы приходите помянуть через два дня. Я вот хотел попросить у тебя, Яков, Грома на девять дней. Можно же? Не откажи.

Дед Яков почесал затылок, посмотрел на пса. Солнце играло на лощеной шерсти, и она блестела, как обсидиан.

– Бери, конечно, какие вопросы. Только корми исправно. Гром! Ко мне.