Сны Сципиона

Я не ведал, выполнит ли царь свою угрозу и лишит глупого Луция жизни, если именно я поведу римские легионы на бой. Возможно, угроза была пустой, а визит палача — спектаклем, театром, который так обожают греки. Но я вдруг понял, что не могу рискнуть. Мне показалось, что руки мои и ноги связаны, что я в плену и к горлу приставлен нож. Одно движение — и наступит тьма. Самым ужасным было то, что угроза сковала мои мысли. Они как будто тоже оказались в плену и неслись по кругу, вертясь вокруг Луция. Все мои чувства взбунтовались, осталось только одно желание — спасти моего мальчика. Спасти, спасти… Что делал мой гений[95] в те минуты, мой смелый гений, что заставил меня так яростно ринуться с мечом на перетрусивший пьяный молодняк в Канузии? Почему не воспламенил мой дух, не направил мои мысли? Быть может, потому, что это была уже не та война и Антиох не был Ганнибалом? Но есть вещи, с которыми невозможно смириться. Душе не сжиться с собственной изменой, рана гниет, и нет средства, чтобы выжгло боль.

Как часто мы поступаем столь же низко с теми, кого хотим привести под длань Рима, — захватываем их сестер, дочерей и сыновей, грозим удавкой, требуя не только повиновения, но и преданности, и верности, и любви. Сам я не брал в Испании заложников, считая для себя это низким. Если уж и просить детей у вождей покоренных племен, то лишь затем, чтобы отправить их в Рим, чтобы они выросли любящими наш Город всем сердцем и стали союзниками по зову духа, а не из рабского принуждения. Однако римский легат — не жалкий вождь испанского племени.

Но каким же я оказался беспомощным, когда в заложниках оказался мой сын.

Я чувствовал себя тем более несчастным, что не мог никому доверить свою тайну. Диодокл — не в счет. Мой брат Луций совершенно не годился в час беды на роль советчика. Гней Домиций[96], человек способный и много сделавший в той войне с Антиохом, был человеком слишком далеким от меня. Гай Лелий — не рядом. Как же сильно я пожалел в тот миг, что не высказался в сенате в поддержку Лелия, что не ему отдал командование в Азии (а мое слово в тот час было решающим). Лелию я бы мог довериться и с ним обдумать, как спасти сына и не уступить при этом Антиоху.

В тот же вечер я велел распространить по лагерю слух, что заболел. Диодокл смешал какое-то питье, от которого меня стало трясти как в лихорадке, так что мне не стоило труда уверить окружающих, что я в самом деле болен.

Пока слух о моей болезни полз по лагерю, я собственноручно написал письмо Антиоху, заявляя, что смерть моего сына будет означать гибель его царства и смертный приговор для него самого. Если мой сын Луций умрет, то я, как только поправлюсь, вернусь к армии и его уничтожу, а мой брат протащит царя за свой триумфальной колесницей по улицам Рима, мстя за смерть племянника.

Одна фраза… Одна подлая фраза «как только поправлюсь»! Этой фразой я давал царю понять, что принимаю условие, что у него есть малый срок вступить в битву не со мной, а с моим братом и Гнеем Домицием. Уже только отправкой этого письма я предавал Рим. Ссылаясь на вымышленную болезнь, предавал вдвое прежнего…

* * *

Я перестал диктовать и глянул на Ликия. Каково это — узнать тайну Сципиона Африканского? Ни один мускул не дрогнул на лице писца. Он просто записывал. И я продолжил, находя какое-то странное удовольствие в запоздалом признании, как обменял славу Риму на жизнь своего никчемного сына…

* * *

Никому и никогда я не рассказывал о том случае, но теперь, наедине с собой, перед ликом смерти, решил поведать тайну миру. Знайте, римляне, Публий Сципион не обладал знаменитой римской суровостью, когда отец мог казнить сына только за неповиновение приказу, только за горячность и желание скорее победить. Я вообще не любил, а зачастую не мог наказывать своих — они мне были все родня — даже, приказав казнить тридцать пять зачинщиков во время мятежа в Испании, я переступил через себя и едва снова не заболел. Те люди мне снились по ночам — я садился с ними за стол, поднимал кубки с вином и раз за разом корил за измену. Даже Племиния не тронул, а будучи цензором, никого не вычеркнул ни из списков сената, ни из сословия всадников — какое мне дело, как ведут себя люди, много ли тратят золота и много ли пьют вина, лишь бы на поле боя не предавали Рим. Я как будто ощущал некую нить связи с каждым римлянином, все они мне родня, все — семья.

И переступить через любовь к сыну я не сумел.

Я всё сделал, чтобы мое предательство не было раскрыто. Я ведь мастер обмана, если кто не знает, то знайте, с годами обман стал частью меня, моей тенью, и я находил особое удовольствие в построении сложных обманок. Иногда мне снилось, что я хожу по улицам, прижимая к лицу актерскую маску. А под маской кривляюсь и подмигиваю чужим женам. Но дар хитрости на миг покинул меня в те дни. И я не смог ничего придумать, ни одной ловушки, ни одной уловки, чтобы вырвать Луция из рук Антиоха, перехитрить сирийского владыку и не опозорить себя.