Со спицей в горле

Жозефина: — Или же в мумусорных мешках.

Роберт: — Мумусорных?

Жозефина: — Да, потому что их делай коровы.

Роберт: — Ясно…

(Слышится тявканье. Роберт обнаруживает, что вместо отрубленной ладони у него вырос белый щенок. Чуть привыкнув к нему, молодой человек идет выгуливать его в парке, где встречает Монтгомери — тучного господина, попыхивающего сигарой.)

Монтгомери:

— Ну здравствуй, Роберт! Смотри-ка, разве я не пароход?

(Выпускает дым из ушей.)

Я отправляюсь на Корсику, Роберт. Давай на борт! Бьюсь об заклад, что ты еще не бывал в этом чудесном краю. Какие нас ждут сокровища, только представь! Любовь, драгоценности, золото? А может быть, смерть в виде прекрасной смуглянки?

(Отчаливая.)

Корсика, кто сказал, что ты остров?

Ты — дикий плод, в своих недрах хранящий нектар; плод, брошенный в воду одним из титанов. Твои земли носят цвет персика в летнее утро и в полдень; вечером — сливы. Но когда черноусый фонарщик (усы его с проседью, но столь подходящей, что, кажется, он их нарочно подкрашивает серебряной краской), когда черноусый фонарщик, не дождавшись захода, зажигает свои фонари, то отблески света ластятся к выщербленным тротуарам меланхоличным оттенком, который я даже не берусь описать из опасений сбить его смутные чары, перемолов ненароком грубым своим языком, которым бы только стегать обывателей и презренных мещан с материка по соседству, — так всюду загораются огни, и чем больше темнеет небосвод, тем глубже проваливаешься внутрь плода: мякоть сдавливает тебя, и от его дурманящих соков некуда скрыться, пока декорации города меняются как по щелчку: столики на террасах как бы сдувает ветром, взамен, словно полные звона и гама шкатулки, распахиваются ночные кафе, в которых мужчины меняют белые льняные костюмы на черные фраки, а в одеяниях дам теперь фигурируют бесстыдные красные цвета — и каждый постоянно твердит: "Что за ночь, что за ночь", как если бы эти фразы были паролем, какими обмениваются участники тайного общества, знаменуя начало оргиастической мессы (желательно такой, в центре которой — покойные девы из крестьянок, чьи тела украшает цветы, а лица — наложенная искусным мастером косметика. Все же смерть всегда придает благородство их простым чертам и грубоватым формам, замечательно сочетаясь с их природной красотой и даже ее усиливая — пусть и на совсем короткий срок. Тогда как в роли зачинщика — этот безумец в маске оленя, который, подняв кубок с вином, говорит: "Мы должны символически соединиться со смертью, чтобы познать темных муз и приблизиться к их мистическим прелестям. Хотя бы на пару неловких шагов, сделанных словно в бреду").

Роберт, ты слышал? К их мистическим прелестям!

***

Белый щенок еще долго лакал океан, вовремя разбивая лапами начинавшие набирать в размерах волны, что хищно бросались в сторону уплывавшей фигуры с явным намерением ее прибить; но, благодаря стараниям щенка, если те и добирались до нее, то, скорее, рябью, нежели грозными валами, — рябью, от которой никому не было никакого вреда.

Краем глаза щенок то и дело поглядывал в сторону тучного господина, уже превратившегося в точку на горизонте, и думал:

"Интересно, океан так бушует когда бодрствует или же когда спит?"

Выход в сад

(«Йоркширские куролесы»)

1-й: — Ну вот и все. Мой граммофон накрылся.

2-й: — Бульк…

1-й: — Залил в него виски, совсем чуть-чуть. И теперь мне говорят, что его не починить.

2-й: — Бульк-бульк. Бульк.

1-й: — Во всяком случае, он в состоянии просто украшать мой интерьер. В некотором смысле, стакан наполовину полон.

2-й: — Вы должны были спросить меня, что означает мое бульканье. А я бы вам ответил: "Тону в вашей глупости".

1-й: — Бульк…

2-й. — Что?

1-й: — Бульк-бульк. Бульк.

2-й: — Но что это значит?

1-й: — Не знаю… Не знаю, что со мной. (Прикладывает руку к голове.)

2-й: — У вас жар. Я сделаю вам компресс, присаживайтесь.

1-й: — Я совершенно измотан. Силы оставили меня…

2-й: — Многим сложно вынести современный образ жизни.

1-й (сидя с холодным компрессом на лбу):

— Друг мой, с давних пор все во мне отзывается чем-то горестным — катализатором служит всякая тень или смутное подобие мысли. С момента смерти моей воображаемой жены Элизабет минул почти что год — более трехсот дней, наполненных скорбью и скорбью. Три сотни дней, нанизанные на тонкую нить моего еще относительного целого и способного думать рассудка… Словно стеклянные бусы, в которых заключены безрадостные огоньки — огоньки вроде тех, что встречаются в болотистой местности, так пугая малознакомых с этим явлением людей… Говорят, твердая память — есть дар; но что делать, когда самые светлые воспоминания, оскверненные каким-либо событием, оборачиваются против нас самих?

2-й: — Очевидно, нужно вдохнуть в себя новые. Вы когда-нибудь слышали про сад распятых актрис? Невероятно прекрасное место.

1-й: — Не слышал о нем ничего. Да и сады меня никогда не прельщали.