Собачий вальс (рассказы)

— Ты видела, как она на меня посмотрела? — зашептала она, с опаской поглядывая на дверь и потирая поясницу. — Как розгами по спине, теперь не разогнуться. У-ух, глаза какие у неё колючие! Только не говори ей, а то вдруг ещё больше разозлится и вообще со свету меня сживёт!

Старая карга не просто ненавидела маму, она боялась её до судорог. Она, похоже, заставила отца остаться в семье, чтобы спасти младшего сына, решив отдать старшего на заклание. Так и произошло: выжил, в конце концов, Виктор.

Мама с отцом некоторое время пытались наладить семейные отношения, делая вид, что ничего не произошло. Возможно, так бы и случилось, и я стала бы единственной из сестёр счастливой обладательницей папаши, но вмешался влюблённый и расстроенный младший брат. Дело было в июне, когда Карина и Кристина разъехались по пионерским лагерям, куда нас каждый год традиционно отправляли на одну смену, и на даче в Подмосковье остались мама, Люся, мой отец и я, тогда ещё маленькая трёхлетняя девочка.

— Я как его увидела, сразу почувствовала, что быть беде, — объясняла мама, широко раскрыв глаза. — Руки трясутся. Лицо тёмное, худой, как смерть, злой.

Мне трудно было представить худого Виктора Сергеевича, поэтому я заменила его в своём воображении на симпатичного следователя по нашему делу, и мне стало легче воспринимать мамин рассказ: безумная страсть с милиционером показалась мне вполне естественной и допустимой.

— Сказал, что приехал поговорить с Серёжей наедине, без свидетелей. Твоя кроватка стояла тогда внизу в гостиной, потому что наверх мы тебя не пускали: слишком крутая лестница — не дай Бог! Поэтому они пошли на второй этаж, где заперлись в Серёжином кабинете, который мы потом под спальню переделали, и очень долго там сидели. Выпили, конечно…

Мама так и не узнала, о чём они разговаривали: не представилось случая. Она не без оснований предполагала, что Виктор хотел вернуть её, но утверждать на сто процентов не могла. Они с Люсей остались на кухне и напряжённо ждали окончания братской беседы, когда услышали шум и крики: оба мужчины вышли из кабинета и грязно матерились друг на друга в маленькой верхней гостиной, откуда на первый этаж вела злосчастная винтовая лестница. Отец с дядей так ни о чём и не договорились и перешли к более активным действиям, в результате которых один из них оказался на полу со сломанной шеей.

— Это было так страшно, — говорила мама, закрыв лицо руками, — у меня до сих пор мурашки по телу, когда вспоминаю. Мне казалось, он падал так медленно, так медленно… Головой и ногами вниз, словно сломался где-то посередине. Сначала перекувырнулся два раза, а потом скользил по ступенькам, как будто его волокли. И звук был совершенно жуткий: глухой, мягкий какой-то, неживой, что ли.

Быстрее остальных в себя пришла Люся: она единственная не потеряла способности здраво соображать и распоряжалась, отдавая команды направо и налево. Она усадила маму за руль красной «шестёрки», затолкала на заднее сидение изрядно подвыпившего братоубийцу и велела горе-любовникам ехать в Москву к старой карге, которая и обеспечила приехавшему на поезде из Вологды младшему сыну алиби на тот вечер. Сама Люся осталась в доме, привела в порядок комнаты и вызвала скорую. Согласно разработанному плану мама вернулась на дачу поздно ночью, когда Люся уже ответила на все вопросы усталого милиционера дежурной бригады. Вскрытие ничего не показало, кроме массовых ушибов головы и тела, а уровень алкоголя в крови настолько зашкаливал, что у следствия не осталось сомнений.

Кстати, старая карга восприняла смерть старшего сына с необыкновенной стойкостью, как будто ждала, что произойдёт нечто подобное.

— А знаешь, ты ведь и вправду немного ведьма, — сказала я маме, когда та закончила свой рассказ.

Она горько усмехнулась, махнула рукой и поспешно отвернулась. Я заметила, что она плачет.

— Я всегда хотела для вас самого лучшего, а получилось так, что думала только о себе. Это я во всём виновата, — она украдкой утирала слёзы, и губы её дрожали.

Впервые в жизни я увидела её несчастной и поняла, насколько ей было тяжело. Три неблагодарные дочери, затаившие на неё обиду, смерти мужей одного за другим, постоянное чувство вины и одиночество, скрашиваемое лишь пьянчужкой-компаньонкой.

— Брось, мам. Не бери на себя чересчур много, не стоит. Разберёмся как-нибудь, — я пыталась подбодрить её, но сделала только хуже: она расплакалась в голос, прикрывая лицо ладонью, худенькие плечи сотрясались от рыданий.

Я притянула маму к себе и обняла, закрывая от любопытствующих глаз посторонних людей, стоявших в очереди на регистрацию. Она была такой лёгкой и податливой, как пёрышко, практически невесомой. Мне казалось, что она растворяется в моих объятьях. «Сколько песок в руке не зажимай, он всё одно вниз сыплется», — вспомнила я Люсин пьяный бред, и мне стало невыразимо грустно.

— Не надо, мам! Иначе я сама сейчас разревусь, и будем мы стоять с тобой как дуры посреди аэропорта. Давай договоримся так: когда я в следующий раз приеду, мы сядем друг напротив друга, пожалеем себя и пожалуемся.