Собаки на заднем дворе

– Марш в свою комнату, двоечник! Уроки давай учи, а не подслушивай разговоры взрослых. Не будет тебе собаки, не заслужил. Я поднялся с колен, тупо посмотрел на стол с нарезанной докторской колбасой и кусками ржаного хлеба, и моя рука сама собой потянулась к стоявшей на столе бутылке. Не знаю, что я хотел сделать. Скорее всего, разбить ее об стол в знак моего детского протеста. А, может, рука просто дернулась в каком-то бессознательном порыве. Но отец рассудил по-другому. Возможно, увидев во мне непокорного его воле сына, он, не вставая с табуретки, ударил меня по лицу наотмашь своей сильной ручищей. Я не чувствовал боли, потому что невыносимо болела душа.

На шум в кухню вбежала мама, которая никогда не вмешивалась в отцовские посиделки. Она молча схватила меня за руку и утащила в ванную, защелкнув зачем-то дверь на задвижку. Мама умывала мое заплаканное лицо холодной водой, говорила какие-то тихие ласковые слова. Я очень был благодарен ей за ее доброту, но слезы душили меня, и я не мог остановиться.

Спустя годы я перестал вспоминать тот эпизод. Теперь я думаю, что дело было не столько в собаке, сколько в отцовском бессердечии ко мне. Отца я очень любил и втайне гордился им. То была любовь без взаимности, и это было страшно.

В тот же вечер, точнее ночью, я убежал из дома. Пешком дойдя до вокзала, я, не имея ни копейки денег, решил уехать подальше из этого ненавистного города.

Меня выловил контролер в утренней электричке. Бугай оказался здоровым, и несмотря на мое сопротивление, у него хватило сил доставить меня в отделение милиции на ближайшей станции.

Никакие увещевания милиционеров и их угрозы меня не сломили – я молчал, как партизан на допросе, не назвав ни имени своего, ни фамилии. Меня пытались пронять состраданием, подсовывали стакан с чаем и бутерброд с ржавым кусочком сыра, но я упорно молчал. Мне даже удалось сбежать из кабинета милицейского начальника, когда он на мгновение утратил бдительность, но не дальше коридора. Там меня настигла суровая рука правосудия в лице красномордого сержанта, проходившего мимо.

Трудно сказать, чем бы все закончилось, но к вечеру за мной приехал отец. Как он меня нашел, я не знаю. Он выглядел суровым и торжественным. Спину держал, как кавалергард на параде – подчеркнуто прямо и с достоинством.

– Ваш? – неприязненно спросил отца красномордый сержант.

Отец длинно кивнул, словно закинул спиннинг в воду.

– Распишитесь вот здесь и забирайте свое чадо, – укоризненно сказал красномордый и придвинул отцу какую-то бумагу. Отец внимательно прочитал ее содержание, как будто это была товарная накладная на важный груз, несколько раз оторвал глаза от текста, переводя взгляд на меня, словно сверяя соответствие содержания документа с моей физиономией, и наконец поставил внизу документа свою удивительно красивую подпись с завитушками, которой, возможно, позавидовал бы сам директор его завода.

Всю дорогу домой отец молчал. Я смотрел в окно электрички и ненавидел этот мир. Минут за двадцать до приезда на вокзал отец вышел в тамбур покурить, внимательно поглядывая в мою сторону. Воспользовавшись моментом, я выскочил из вагона через противоположный тамбур на платформу в самый подходящий момент, перед закрытием дверей. Электричка резво начала набирать ход, а я стал озираться по сторонам, прикидывая, что делать дальше. Вдруг состав резко остановился. Это мой отец нажал на стоп-кран. Осознав, что произошло, я перемахнул через ограждение платформы и побежал, спотыкаясь о какие-то колдобины, огибая редкие кусты и деревья.

Никогда не знал, что мой отец бегает так быстро. Он догнал меня на опушке леса и толчком в спину повалил на землю. Я попытался вскочить и убежать, но он крепко держал меня цепкими ручищами работяги.

– Мать пожалей, засранец, – почему-то хрипло сказал он и зло посмотрел на меня. Я обмяк, ноги сделались деревянными, и я сделал огромное усилие, чтобы не разрыдаться.

До самого дома мы молчали. Войдя в квартиру, отец, не снимая ботинок, прошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки и, привычным движением засунув ее во внутренний карман пальто, вышел из дома, громко хлопнув дверью.

Мама печально посмотрела отцу вслед, обняла меня и беззвучно зарыдала. Это было невыносимо. Я стоял гвоздем, наполовину вбитым в пол, и не знал, что мне делать. Было безумно жалко маму, себя, свою корявую детскую судьбу и весь белый свет.

– Иди помой руки и садись кушать, – сказала мама и пошла на кухню.

Я сидел за кухонным столом, согревая руки чашкой чая, и думал о том, что теперь отец будет пить не дома, как это было всегда, а неизвестно где и непонятно с кем. Мысль о том, что из-за меня рушится привычный, хотя и не очень-то симпатичный, уклад нашей семейной жизни, угнетала меня. Уж лучше бы он пил по-прежнему с друзьями дома, а не где-то на стороне.

В прихожей забренчала-зазвенела ключами входная дверь и через несколько секунд на кухню вошел отец. В его ручище тонуло темно-рыжее лохматое существо, изумленно смотревшее на меня огромными глазищами.