Собибор / Послесловие

Возможно ли было вообще такое в лагере, я имею в виду отношения между мужчинами и женщинами? Видимо, в Собиборе в этом смысле не было так строго, как в рабочих концлагерях. “Как ни уставали люди от непосильного труда, от голодной каторжной жизни, они стремились видеться друг с другом украдкой от немецких офицеров, – рассказывал Печерский. – Когда поздним вечером мы вошли в женский барак, там было несколько мужчин-лагерников”. Да и Печерский, не будучи аскетом, не видел женщин два года. Спустя много лет Аркадий Вайспапир в частном разговоре сказал: “Я-то был мальчишкой, ни о чем таком думать не думал. – И после смущенной паузы с трудом выговорил: – Александр Аронович, вы, конечно, меня извините, был… бабником”. Разумеется, “бабником” Печерский был лишь в глазах двадцатилетнего юноши, два года жизни проведшего в нечеловеческих условиях плена.

Разговор в женском бараке был общий. Переводил с русского на идиш Лейтман. Печерский выступил с зажигательной речью, рассказал внимавшим ему обитательницам барака о том, что немцы были разбиты под Москвой, окружены и уничтожены под Сталинградом, что Красная армия подходит к Днепру, что “недалек час, когда армия-освободительница перешагнет германскую границу”.

Оставим за скобками лексику, использованную Печерским, когда он позже вспоминал о пережитом, вряд ли в жизни он был столь высокопарен. Тем не менее такой разговор мог состояться. Печерский – артист по призванию, будучи в центре внимания женщин, к которым его, зрелого мужчину, не подпускали близко долгих два года, вполне мог произнести вдохновенную речь во славу русского оружия, попытавшись вдохнуть в слушательниц надежду на лучшее. Были им упомянуты и действовавшие в близлежащих лесах партизаны. “Почему же они нас не освободят?” На этот вопрос он ответил: “У них свои задачи, они за нас действовать не будут”.

Намек был понят. На следующий день, вечером 29 сентября, к нему вновь подошел Фельдгендлер и заговорил о побеге. Печерский сказал, что ничего такого не замышляет, но тот ему не поверил – и правильно сделал.

Свой первоначальный замысел Печерский раскрыл в письме Валентину Томину от 16 февраля 1961 года (в период подготовки материалов для повести “Возвращение нежелательно”): “Первый план: хотели бежать небольшой группой, напасть на часовых во время работы в лагере 4, потом прорвать проволочное заграждение, забросать минное поле камнями и бежать в лес, который в пятистах метрах от лагеря. Но польские лагерники поняли наши замыслы, и один из них, Борух (под этим именем Печерский знал Фельдгендлера. – Л.С.), сказал мне: “Мы поняли, что вы не будете сидеть сложа руки и попытаетесь бежать. Но поймите, что если из этого лагеря убежит хоть один человек, всех уничтожат. Говорят, советский человек не оставит товарища в беде. Давайте мы вам поможем и убежим всем лагерем”. Понятно, что после такого разговора я пошел с ними, предупредив наших, чтобы ничего не предпринимали без моего согласия”.

Трудно реконструировать этот разговор и точно сказать, в самом ли деле еврей из Жулкевки уговаривал еврея из Ростова не оставлять в беде соплеменников, уповая на него как на советского человека. Вполне возможно, что Печерский сочинил эту деталь для будущей книги Томина и Синельникова с целью “проходимости” последней в советском издательстве. Но главный смысл разговора, похоже, сохранен в неприкосновенности: если вы побежите одни, знайте – оставшихся расстреляют.

В июле 1943 года двое заключенных из бригады по заготовке древесины – польские евреи Шломо Подхлебник и Иосеф Копф – под конвоем охранника-украинца были отправлены за водой в ближайшую деревню. По пути Шломо сказал, что у него есть бриллианты, охранник приблизился к ним – Шломо убил его ножом. Они спрятали тело и бежали, забрав его оружие. Десять заключенных-голландцев, работавших в этой группе, не тронулись с места: не зная ни польского, ни украинского, они не надеялись спастись. Во время переклички их вывели на плац со связанными за головой руками. Френцель произнес обвинительную речь, и десять человек были расстреляны на глазах у всех заключенных.

Меня долго занимал вопрос: почему немцы так остро и жестоко реагировали на побеги заключенных? Известно, что в концлагерях побег лишь одного узника всегда становился ЧП, неужели только из-за того, что кем-то могло быть подвергнуто сомнению превосходство немецкого порядка? Нет, тому была более серьезная причина: беглец мог стать свидетелем, тогда как мир не должен был ничего узнать о том, что творилось в лагерях смерти.

Мир знал

“Одно время их утешала весть, якобы слышанная кем-то по радио, что немецкому правительству передана нота с требованием прекратить бесчинства в отношении евреев”. Эта цитата из очерка Василия Гроссмана относится к обреченным евреям Бердичева, но такими же были ожидания в Варшавском гетто. И узники Собибора, как и всех концлагерей, уповали на то, что, как только мир узнает, немедленно за них вступится. Но мир знал и ничего не сделал для их спасения.