Собиратель ракушек

Там, где он рассчитывал, рифа не оказалось; риф был сзади, и вскоре собиратель почувствовал, как пенные волны хлопают его по спине, швыряют под ноги осколки раковин, подталкивают к гряде водорослей, к крутому шельфу, к бегущей, нервной зыби. Букцинум, иглянка, олива – раковины задевали его ступни. Ага, вот и нечто похожее на улитку конус. Сама идет в руки. Он покрутил ее в пальцах, поставил торчком на ладонь – и тут волна запрещенным приемом врезала ему в подбородок. Пришлось отплевываться от соленой воды. Следующая волна дернула его за голень и ударила о камни.

Ему вспомнилось: в эту ночь Всевышний пишет судьбу мира на весь следующий год. Он попытался вообразить, как Всевышний склоняется над пергаментом, задумывается, перебирает возможности.

– Джим! – выкрикнул он и вроде бы услышал, как в его сторону шлепают двое толстяков.

Но нет.

– Джим! – позвал он снова.

Ответа не было.

Наверное, уже в кибанде сидят, подумал он. Устроились за столом, засучили рукава. Ждут обещанные конусы. Каждому из парней он прижмет улитку к локтевому сгибу, чтобы она впрыснула свой яд им в кровь. Они и не почувствуют. А потом накропают материал.

Собиратель ракушек полуплыл, полубрел к рифу, взобрался на скопление кораллов, оступился, ушел под воду. Темные очки соскользнули с переносицы и, покачиваясь, затонули. Он попробовал нащупать их пятками, но особо усердствовать не стал. Отложил это дело на потом.

До кибанды, конечно же, оставалось всего ничего. Передвигаясь полувплавь, с мокрой головой и в мокрой рубахе, он достиг лагуны. А где же сандалии? Только что ведь были в руке. Ладно, не важно.

Вода мелела. Нэнси утверждала, что мелководье пульсирует, медленно и звучно. Клялась, что, даже очнувшись, слышала это биение. Коллекционер морских раковин представил себе гигантский пульс – биение шестисоткилограммового сердца полярного кита. Которое за один удар перегоняет галлоны крови. Вероятно, это сейчас и послышалось, это и застучало в ушах.

Он с каждым шагом приближался к хижине, сомнений не было. Подошвы ступали по твердой ряби песка на дне лагуны. Он слышал, как обрушиваются на песок волны, как шуршат чешуйками кокосовые пальмы. А сам он несет на берег живое существо, способное парализовать, а то и прикончить щелкоперов из Нью-Йорка. Они ему ничего плохого не сделали, а он, поди ж ты, замышляет их убийство. Зачем ему это нужно? Неужели Всевышний лелеял этот план шесть с лишним десятков лет жизни коллекционера?

У него стучало в груди. Куда запропастилась Тумаини? Он воочию представлял, как Джимы, одуревшие от алкоголя и гашиша, втиснули свои влажные телеса в спальные мешки и не чувствуют, как мелкие кьяфу впиваются им в физиономии. В конце-то концов, эти парни просто делали свою работу.

Размахнувшись, он со всей силы зашвырнул улитку обратно в лагуну. Не нужно впрыскивать им яд. От такого решения ему сразу полегчало. Будь у него с собой побольше конусов – всех бы выбросил в море, чтобы не тащить домой такую отраву. У него нестерпимо затекло плечо.

И тут с поразительной четкостью, с ясностью, которая нахлынула на него не хуже волны, он понял, что сам напоролся на ядовитое жало. Куда ни кинь, он заблудился: в этой лагуне, в раковине собственной слепоты, в глубинах и извилинах своей нервной системы, по которой уже растекался яд. Поблизости садились на воду горластые чайки, а он уже был отравлен улиточьим ядом.

У него над головой мириадами точек плыли звезды. Жизнь его завершала последнюю спираль, уходя в самую темную дыру, там, где раковина сужалась до тени. Что ему вспомнилось, когда он падал, не в силах более противиться яду, в воды прилива? Жена, отец, Джош? Промелькнуло ли перед мысленным взором его детство, как в документальном фильме? Мальчонка под всполохами северного сияния забирается в отцовский вертолет «Белл-47»? А что еще у него было, что за горячее, твердое зерно человеческого опыта созрело у него внутри – сонная смерть в воде, яд, исчезновение, растворение, холодное зрелище его заполярного происхождения или полувековой слепоты, гром выстрела, поражающего оленя карибу, пули, направляемые в стадо с подножки вертолета? Нашел ли он веру, сожаление, огромный и печальный шар пустоты у себя за грудиной, своего невидимого, незнакомого сына, да хотя бы одно из чудесных писем Джоша, оставшихся без ответа?

Нет. Не успел. Яд уже разливался в груди. Ему вспомнился синий цвет. Вспомнилось, как один из Джимов у рифа любовался окрасом рыбы. «Надо же, прямо лазурь», – приговаривал он. Собиратель морских раковин, как ему помнилось, мальчишкой видел такую синеву в Уайтхорсе, глядя на ледяное поле. Даже теперь, пятьдесят пять лет спустя, когда зрительные впечатления больше его не посещали, даже в сновидениях (и облик мира, и собственное лицо давно забылись), он помнил непостижимую кобальтовую синеву на нижней кромке расщелины. Он сталкивал туда ногой снег, и крошечные искорки исчезали в ледовом разломе.