Собиратель ракушек

Над океаном гремит гром, с макушек деревьев кричит воронье. Осталось ждать совсем немного, рассуждает Джозеф. Помидоры уже почти дозрели. Начинается дождь, сквозь древесные кроны пробиваются нешуточные ледяные капли. Со времени последней встречи с Белль минуло две недели – и вот он снова застает ее в огороде: одетая в синий плащ, она склоняется над грядкой, выдергивает сорняки и бросает их в заросли ежевики. Дождевые капли отскакивают от ее плеч. На миг он замирает. Небо вспарывает молния. С кончика девичьего носа сбегает струйка дождя.

Джозеф ступает среди посадок; томаты задумчиво повисли на стеблях, нежно-зеленые дыни прячут обмазанные серой грязью бока. Он вырывает тонкую сорную травинку и отряхивает с корней землю.

– В прошлом году, – начинает он, – здесь погибали киты. Прямо на пляже. Их было шесть. У китов свой язык: щелчки, скрипы и даже позвякиванья, ни дать ни взять – звон бутылок. Те киты, умирая на песке, переговаривались. Как старички.

Белль качает головой. У нее покраснели глаза. Жестами он просит у нее прощения. Ну пожалуйста. И признается:

– Я сглупил. Твоя идея не так уж и плоха в сравнении со всеми моими.

А затем продолжает:

– Сердца тех китов я похоронил в лесу. – И проводит руками перед грудью, говоря на языке жестов: «сердце».

Она смотрит на него, склонив голову набок. Лицо ее смягчается. «Как ты сказал?» – переспрашивает она жестами.

– Я похоронил их здесь.

Джозеф хочет сказать что-то еще, хочет поведать ей о жизни китов. Но много ли ему известно? Знает ли он хотя бы, чем они заняты в море и почему выбрасываются на берег? Что происходит с морскими гигантами, умершими в родной стихии: качаются ли их гниющие, вспученные туши на волнах прибоя? Или сразу тонут? Долго ли покоятся на океанском дне, где через их скелеты, может статься, прорастут дивные подводные сады?

Касаясь руками земли, она не сводит с него глаз. Таким способом, заключает Джозеф, она выражает внимание. Пригвождая меня взглядом. От этого я чувствую, что она всегда меня слушает, затаившись в своей непроницаемой тишине. Ее бледные пальцы перебирают стебли растений; с крутобокого неспелого помидора скатывается дождевая капля; Джозефа охватывает непреодолимое желание рассказать все. Рассказать о своих криминальных проделках, о том, как мама на заре, пока он спал, ушла на рынок… – откуда ни возьмись на него разом нахлынула сотня признаний. Слишком долго он держал их при себе, слова копились в голове за какой-то запрудой, но сейчас эту запруду прорвало, и река грозит выйти из берегов. Ему хочется рассказать о волшебстве света, о бликах, что днями напролет играют в воде: тускло мерцающие на рассвете, к полудню они набирают ослепительную яркость, к вечеру начинают отливать золотом, а на закате обещают привести за собой сумерки – каждое мгновение каждого дня отмечено собственной магией. Хочется рассказать, что после смерти живое существо не исчезает бесследно, а просто становится чем-то другим: после смерти мы оживаем в стебельках травы, в проклюнувшихся зернышках. Но вместо этого наружу вырывается прошлое: словарь, амбарная книга, его мать, все виденные им ужасы.

– У меня была мама, – начинает он. – Она пропала.

Он даже не уверен, что Белль сейчас читает по губам: она отводит глаза, приподнимает помидор, соскребает с донца присохшую землю, а потом отпускает. Джозеф садится перед ней на корточки. Деревья гнутся от сильного ветра.

– У мамы был огород. Вроде этого, только лучше. Более… ухоженный.

Джозеф с трудом подбирает слова: он и сам понимает, что рассказывать о матери нелегко.

– Годами я воровал, – признается он. Доходит ли это до Белль, ему неведомо; дождь заливает стекла очков. – А еще я человека убил.

Глядя поверх его головы, она и бровью не ведет.

– Я даже не знал, кто он такой, – может, его с кем-то спутали. Но я его убил.

Наморщив лоб, точно в страхе, Белль смотрит на него в упор; терпеть этот взгляд невыносимо, но и замолчать уже нельзя. Так много накопилось вещей, которые нужно облечь в слова: как задыхаются под собственной тяжестью киты, что обрушились на песок черными пушечными ядрами, как лес поет свои песни, как морские волны окрашиваются сиянием звезд, как мама склонялась над бороздками, разбрасывая семена. Он хочет прибегнуть к жестам, чтобы слова приобрели новизну; хочет, чтобы она увидела, как незатейливые, безрадостные картины его прошлого возрождаются из тьмы. Каждый замеченный и не похороненный им труп, тело мужчины, осевшее на теннисный корт, украденный хлам, до сих пор запертый в подвале материнского дома.

Вместо этого он рассказывает о китах.

– Один из тех китов, – рассказывает он, – прожил дольше остальных. Люди сдирали кожу и жир с его мертвого собрата. Кит следил за ними своими большими карими глазами и в конце концов начал стучать плавниками по песку. В тот миг я находился на таком расстоянии, как отсюда до твоего дома, и даже там чувствовал, как дрожит под ногами земля.

Белль смотрит на него, сжимая в руке грязный помидор. Джозеф опускается на колени. У него катятся слезы.