Соблазны французского двора

Прошел год. Угасшая душа Марии лишь слабыми содроганиями отзывалась на те глубинные толчки, которые сотрясали страну. Казалось, ничто уже более не могло задеть Марию, поколебать то состояние оцепенения, в которое она была отныне погружена, однако даже ей порою казалось, что она постепенно переселялась из Парижа в совсем другой город, а из Франции – в другое государство.

Революция во Франции свершилась, и королевская власть была уничтожена. Взятие и разрушение Бастилии, которые сопровождались убийствами, вызывающими у нормальных людей лишь отвращение, ознаменовались народным праздником: над окровавленными камнями Бастилии красовалась надпись: «Здесь танцуют!» Отныне глава французской монархии соглашался на все, что требовал от него народ – требовал жестоко, разнузданно и варварски. Отрубленные головы «угнетателей» носили по улицам, составлялись новые списки жертв – это было убедительным доводом! Король поневоле сделался покладистым.

«Полнейшая и беспримерная анархия продолжает приводить Францию в состояние полнейшего разрушения. Нет ни судей, ни законов, ни исполнительной власти, и о внешней политике настолько нет речи, как будто это королевство вычеркнуто из списка иностранных держав. Национальное собрание, по-видимому, раздирается на части враждебными друг другу кликами. Король и королева содрогаются в ожидании неисчислимых последствий революции, подобной которой не знают летописи» – так писал Симолин в своем донесении от 7 августа 1789 года.

Собственно, обо всем происходящем Мария узнавала именно от Симолина: она жила затворницей, и донесения русского посольства были единственным источником сведений о событиях в стране. Все письма теперь проходили через руки Марии: ни одно не переправлялось незашифрованным, а этим она как раз и занималась – ибо прежде то было делом Корфа. Барон и всегда-то настаивал на шифровке каждой исходящей в Россию бумаги, ибо захват и ограбление курьеров противной стороны были в ту пору едва ли не основным средством разведки. Теперь это стало жизненной необходимостью, ибо не только в сведениях, но и в нелицеприятных оценках их содержалась великая опасность: за одно смелое или даже неосторожное слово против революции и ее вождей люди лишались жизни, и хотя граф Анри де Монморен все еще оставался министром иностранных дел, по мере сил своих пытаясь соблюдать дипломатический декорум с посольствами, руки у него были связаны таким же страхом смерти, который опутал теперь всю Францию.

Мария без труда усвоила сложную систему чисел, букв и знаков, составляющих основу шифров, и скоро это стало как бы еще одним иностранным языком, на котором, однако, можно было только читать и писать, но не разговаривать. Это хаотическое нагромождение непонятностей, от которого волосы дыбом вставали на голове у непосвященных, Мария постаралась сделать еще более сложным: Симолин писал свои донесения традиционно, по-французски; Марии это казалось уступкой неприятелю, поэтому она сперва переводила все на русский и только потом шифровала, превращая каждое донесение в неразрешимую загадку для всех, у кого не было ключа к этому шифру. Симолин рассказывал, что одно из таких донесений опередило курьера, везшего ключи к новому шифру, что вызвало в канцелярии Безбородко изрядный переполох; но с тех пор все улеглось, новая система шифровки была одобрена и вошла в разряд тех понятий, которые называются коротко и внушительно: государственная тайна. Так что если Симолин являлся Нестором[117] Французской революции, то Мария – его пером.

Она жила затворницей, не встречаясь даже с графиней д’Армонти и ее братом.

Удивительно: Сильвестр, которому по его положению страстно влюбленного полагалось бы обивать пороги молодой вдовы, сторонился ее, так же вела себя и «верная подруга» Гизелла, как если бы страшная смерть мужа оставила на челе Марии некое позорное клеймо.

Сильвестр и Гизелла ни разу о себе не напомнили, даже не прислали приличных случаю соболезнований.

Одна лишь Евдокия Никандровна не покидала «племянницу», и Мария, в своем горе очистившаяся от таких мелочей, как обида, мстительность и даже страх за свою жизнь, вновь открыла сердце старой даме, стойкость которой и преданность королевской семье в эти страшные и опасные дни всеобщего отступничества не могли не восхищать молодую женщину, всегда питавшую восторженную склонность к людям отважным, способным идти по своему пути без оглядки. Мария слишком хорошо знала, что сердце человеческое может включать в себя доброе и злое, истину и тьму, прекрасное и отвратительное, чтобы осуждать хоть кого-то, тем более немногих своих друзей.

И вот еще что неразрывно объединяло их: ненависть к той кровавой туче, которая плотно закрывала светлое небо Франции.