Собор

Русский офицер фехтовал великолепно, и уже после нескольких его выпадов квартирмейстеру пришлось отступить. Он оказался вплотную к пылающей стене сарая, часть которой уже рухнула образуя огненный провал. Дальше некуда было отступать, и Огюст видя, что противник превосходит его в искусстве владения саблей, решился на отчаянный ход. Сделав обманное движение заставив врага широко шагнуть вперед и утратить таким образом свое преимущество в росте, квартирмейстер изо всей силы нанес удар по основанию его сабли, рассчитывая выбить ее у офицера. Страшная ошибка! Монферран слышал, но в эту минуту позабыл о небывалой прочности русских клинков. От удара лезвие его собственной сабли разлетелось пополам, в руке его остался обломок длиною в ладонь. Этим обломком он успел заслониться от ответного удара, но тут же потерял равновесие и упал на спину, к счастью для себя, не в огонь, а в промежуток между двумя пылающими бревнами. В этот миг он сам оказался в том же положении, в каком минуту назад был мальчишка-казак. Его противник взмахнул саблей и несколько мгновений смотрел на лежащего, будто прикидывая куда поразить его длинным голубоватым лезвием. Огюст понял, что если он вскрикнет или сделает попытку заслониться от удара то будет немедленно убит: враг словно ждал от него проявления малейшей слабости. И он, спокойно глядя в искаженное ненавистью лицо офицера, не шелохнулся. Но наконец нервы его не выдержали, и он сказал, тщетно пытаясь перевести дыхание:

— Послушайте, мсье, мы с вами не в театре. Сцена затягивается. Рубите, наконец, или дайте мне встать.

Офицер тихо, хрипло выругался, затем отступил на полшага и чуть ниже опустил свою саблю.

— Вставай! — проговорил он на довольно правильном французском языке.

Собрав остаток сил, Огюст поднялся на ноги. У него начала кружиться голова, и в сознание вдруг проникла мысль, полная безумного отчаяния: «Плен! Я в плену! Господи, да что же это такое? Лучше бы он убил меня!»

Но дальнейшее тут же заставило его раскаяться в этой греховной мысли.

Офицер, держа саблю на уровне его груди, тихо спросил:

— Где полк? Куда делся полк?

— Перешел реку, — спокойно ответил Огюст.

— Каким образом? Здесь нет брода.

— По мосту. Видите веревки? Мы навели понтонный мост.

Офицер скрипнул зубами:

— Откуда взялись понтоны? У вас их не было!

— Зато в этих сараях были бочки, — довольно веселым тоном, сумев справиться с собою, проговорил Монферран. — Что же вы не велели вашим лазутчикам их убрать?

— Никто не думал, что французы бывают так изобретательны! — зло произнес офицер. — Кто это придумал?

— Я, — не раздумывая, с достоинством ответил молодой человек. — И я же приказал поджечь сараи, чтобы дым заслонил отступление полка.

— Ну так и получай же за весь полк, собака! — вдруг проговорил русский офицер. — Ты устроил это пекло — ты им и насладись! Быстро в сарай!

— Что вы сказали?!

Квартирмейстер не поверил своему слуху. За спиною его бушевала огненная буря, крыша сарая уже готова была рухнуть…

— Я что, забыл твой поросячий язык?! — взревел офицер. — Нет, меня ему неплохо научили! Ступай в сарай, или я тебя проткну насквозь!

У Огюста потемнело в глазах. Ужас, отчаяние, возмущение, неимоверная физическая слабость, сменившая лихорадочный подъем сил, едва не заставили его упасть в обморок, но он еще нашел в себе каплю воли и воскликнул:

— Опомнитесь, мсье! Я же военнопленный…

Но офицер словно не слышал. Его лицо в это мгновение выражало безумие.

— Паршивый трус! Ступай!

Отведя саблю в сторону, свободной рукой он толкнул пленника в проем горящей стены.

— На помощь! — крикнул Огюст, даже не соображая в этот момент, что звать ему решительно некого.

Новый удар, на этот раз по лицу, лишил его равновесия, и он почувствовал, что падает спиною навстречу языкам пламени. Сдавленный крик застрял в его горле.

И тут чьи-то очень сильные руки поймали его, подхватили под мышки и рывком оттащили в сторону. Над собою он увидел широкое грубое лицо солдата-казака, изуродованное оспой и двумя кривыми шрамами, пересекавшими губы и левую щеку. Слева на мундире казака висел Георгиевский крест.

Казак поддерживая обмякшее тело квартирмейстера, отступил еще на несколько шагов и опустил его на землю в стороне от горящего сарая.

Офицер что-то резко крикнул казаку, негодуя на его поступок, и тот ответил тихо, одной лишь фразой, о смысле которой Огюст, не понимая ни слова, догадался:

— Это же живой человек, ваше благородие…

Офицер, вдруг смешавшись, отступил. С лица его сошла лихорадочная краска, он побледнел и сквозь зубы бросил:

— Ладно, Аверьянов. Не твое дело, ну да ладно… Посторожи его — это штабной, он может заинтересовать полковника.

И развернувшись на каблуках, он размашисто пошел прочь.

Огюст с трудом встал на ноги. Его лихорадило. Он посмотрел в изъеденное оспой лицо казака и прошептал:

— Господи!. Да как же сказать вам, чтобы вы поняли?! Вы..