Собор

Почему-то ее наивные слова не раздражали его, не казались пустой болтовней. Ему хотелось говорить с нею, ведь он давно ни с кем не говорил по-настоящему. И он рассказал ей за несколько минут все или почти все, о чем сейчас думал. О том, что эта злосчастная война перевернула всю его жизнь, что его призвали в армию с начального курса Специальной архитектурной школы, куда ему с большим трудом удалось поступить, ему, едва ли не нищему парижанину, да еще вопреки воле своего дядюшки, упрямца Роже Рикара, служившего адвокатом и не желавшего видеть племянника никем иным, кроме как адвокатом либо судьей, и презиравшего «рисование домиков».

Лизетта слушала внимательно, но когда Огюст произнес слово «архитектура», смущенно перебила его:

— Архи… Как вы сказали? Что это такое?

Ее вопиющее невежество его не покоробило. Он объяснил ей, рассказал об архитектуре так, как рассказывают только о заветной мечте. И она улыбнулась.

— Вы станете ар-хи-тек-то-ром. Я это вижу! Нет, не смейтесь, я всегда все вижу заранее. Вот когда болела моя матушка (это было три года назад), я сразу вдруг поняла, что она умрет. А ведь никто так не думал: ни доктор, ни священник. Но она умерла.

— Значит, жена мсье Боннера не матушка тебе? — спросил удивленно Огюст.

— Нет. Она мне мачеха.

— Значит, и ты сирота, — он вздохнул. — Но что же поделаешь? Итак, ты думаешь, я смогу выучиться? А война как же? Когда еще мне удастся спять этот проклятый мундир! Вот Тони, тот выкрутился, а меня призвали после двух месяцев учебы!

— Кто такой Тони?

— Антуан Модюи. Мой лучший друг, и единственный, пожалуй. Тоже будущий архитектор, и, знала бы ты, какой талантливый! Когда-то я от него и заразился этой страстью… Но ему было чем откупиться от военной службы, а мне нет.

Лизетта удивленно подняла брови:

— Он богат? Тогда почему же и вам не дал денег?

Это прямое и бескомпромиссное понимание дружбы слегка рассмешило Рикара, но он ответил без улыбки:

— Богат, девочка, не он, а его отец. Тони — сын одного пройдохи-буржуа. Его папаша и с деньгами, и со связями. Но меня любит. Ему льстит дружба сына с дворянином: он — сноб.

Элиза опустила голову и спросила отчего-то тихо и подавленно:

— Вы — дворянин, да?

— Да. А что в том плохого?

— Нет, что вы, ничего! — она резко вскинула голову. — Просто я с дворянами еще никогда не разговаривала.

Они помолчали, слушая цикад и все больше проникаясь грустью их литургии.

Наконец Огюст снова посмотрел на девочку и вдруг ласково взял ее маленькую руку с немного огрубевшей ладонью.

— Иди-ка спать, мадемуазель Элиза Виргиния Вероника! У тебя, я думаю, много работы в доме, раз ты живешь с мачехой. И у меня завтра бой. Если меня в нем не убьют, я сюда еще вернусь, наверное.

Его поразил недетский, серьезный, почти мудрый взгляд черных Элизиных глаз.

— Вас не убьют, — сказала она. — Я буду молиться. И я знаю: вас не убьют…

III

Что было потом? Что же было потом? Омерзительный запах пороха, грохот, лязг сабель и взвизгивание пуль. Пушечный выстрел, неожиданно грянувший из-за реки. И второй, последний…

Огюст очнулся, когда было уже за полдень. Открыл глаза — огненный меч тут же пронзил их, и мозг запылал от нечеловеческой боли.

Сквозь густо-красный туман проступили очертания поляны, речного берега, узкой полоски блестящей на солнце воды. Вокруг — трупы людей и лошадей, мелькание черных теней — это вороны слетались к богатой добыче.

Юноша хотел приподняться и не смог, не сумел оторвать налитый свинцом затылок от земли. Но не только голова его была наполнена болью, боль поднималась снизу, от правого бедра, проникала в живот, вызывая судороги и приступы тошноты, затем пронзала грудь.

«Умираю!» — подумал Огюст, и его охватил ужас.

Он заставил себя напрячься, прогнать дурноту и хотя бы чуть-чуть привстать, чтобы ощупать рукою голову и бедро. Он нашел раны, ощутил, как они кровоточат. Кровь потекла по его пальцам, наполняя рукав мундира.

Как ему удалось перевязать платком голову, он потом не мог вспомнить. До бедра он не дотянулся обеими руками: было слишком больно приподыматься, и он каждый раз терял сознание. Пришлось просто прижать к ране обрывок рубашки и придавить сверху найденным рядом камнем. Это, конечно, не остановило кровотечение.

И все-таки настоящие муки ада были еще впереди. Он умирал от жажды. Вода была от него в пятнадцати шагах, но он не мог подползти к ней. Ему даже не удалось перевернуться со спины на живот. А солнце поднималось еще выше, палило еще страшнее. Сержант задыхался, ему стало казаться, что тело его наполняет жидкий огонь…