Собор памяти

   — Из страха. — Леонардо шагнул к ней вплотную. Коса её растрепалась, и длинные рыжие пряди прилипли к решительному, потемневшему лицу. Однако она казалась совсем беззащитной; и Леонардо желал её — именно из-за этой беззащитности, которая волновала его.

На площади творился сущий ад. Под гром набата горожане сбегались гасить огонь на крышах — иначе конец Флоренции.

   — Это верно, решение было вынужденным, — сказала Джиневра. — Но это моё решение. И, уверяю тебя, вынудил меня не страх — логика. Ты унизил мессера Николини... и меня. Твои выходки, продиктованные себялюбием, эгоизмом и завистью, унизили всю мою семью и дали понять всему миру, что мы были любовниками!

   — Но мы и есть любовники!

   — Были. — Она глубоко вздохнула и добавила, не глядя на него: — Занятно, что именно ты зовёшь его сводником — ты, который своими выходками выставил меня шлюхой.

   — Ты преувеличиваешь! Я...

   — Ты унизил его этим трюком со свиным пузырём.

   — Он угрожал убить меня, — сказал Леонардо. — Когда попросил Сандро увести тебя подышать воздухом. Ещё он пригрозил, что запрет тебя.

   — Если ты любишь меня, ты должен был прислушаться к его угрозам и не подвергать опасности ещё и меня.

Леонардо коснулся её руки — она была холодна. Джиневра не отняла руки, но прикосновение не оживило её — она была словно камень.

   — Сандро... — Леонардо просительно глянул на друга, давая понять, что хочет остаться с девушкой наедине.

Сандро кивнул с явным облегчением. Он встал и отошёл от них.

Взрывы прекратились; теперь были слышны только крики и плач... и набат десяти тысяч колоколов.

   — Он приставил кого-то шпионить за нами.

   — Он рассказал мне всё, Леонардо. — Она смотрела прямо перед собой, как слепая. — Он очень честен.

   — А, так он прощён за честность, так, что ли?

   — Он сказал, что знает, как мы занимались любовью в доме мастера Верроккьо. Это нам нужно прощение.

   — Нам? — Леонардо разозлился. — Он берёт тебя силой, Джиневра. — И образ Николини, насилующего её на алых простынях, снова возник перед ним. — Ты не сможешь сопротивляться ему. Он сильнее. Он принудит тебя выйти за него.

   — Я уже принадлежу ему, Леонардо.

   — Но несколько часов назад ты была моей.

Она бесстрастно глянула на него.

   — Я решила.

   — Я намерен сказать твоему отцу, что ты поступаешь так ради него. Он этого не допустит.

   — Леонардо, — почти прошептала она. — Всё кончено, ушло. Прости...

   — Ты не должна дать этому свершиться. Есть иной способ...

   — Способа нет, — сказала Джиневра. — Всё должно идти именно так. — Голос её дрогнул, но она по-прежнему смотрела прямо перед собой.

   — Твоя семья сможет выкарабкаться.

Она не ответила.

   — Взгляни на меня и скажи, что не любишь. — Леонардо взял её за плечи и повернул к себе. Труднее всего ему было держаться от неё на расстоянии руки. Он чувствовал аромат её волос. И всё же она была так же далека, как окна под куполом Дуомо. Теперь она смотрела прямо на него. — Ты любишь меня, — сказал он.

   — Я собираюсь обвенчаться с мессером Николини и... да, я люблю тебя. Но теперь это не имеет значения.

   — Не имеет значения?.. — Леонардо попытался обнять её, но она отстранилась. Она была холодна.

   — Я приняла решение, — сказала она спокойно. — А теперь оставь нас.

   — Не могу. Я люблю тебя. — Леонардо мутило, будто он был на палубе захваченного бурей корабля; желудок выворачивало, а горло горело, словно он хлебнул щёлока. Он слышал отчаяние в своём голосе, но сдержаться не мог. Это неправда, это лишь дурной сон. Она любит его; он должен лишь сломить её решимость. И вдруг ему показалось, что всё это уже было. Он знал, что грядёт, ибо знал её. И следующие жуткие мгновения были так же предопределены, как вечное вращение планет на их неизменных небесных орбитах.

   — Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью — я стану презирать тебя, — сказала Джиневра. — Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.

   — Не могу, — повторил Леонардо. Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.

Она вновь задрожала — но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.

   — Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него pitturi infamanti[29].

Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах — их оплёвывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.

   — Леонардо, — прошептала Джиневра, — тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.

   — Прекрати сейчас же, — сказал Леонардо. — Всё это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьёзен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее...

   — Самое худшее — мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы — ты и я — навлекли на мою семью бесчестье. Я поклялась на священном надгробии матери жизнью отца, что никогда не поступлю так снова. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.

   — Джиневра, — взмолился Леонардо, — это же был только заговор, чтобы твой отец смог расплатиться!

   — Но теперь это дело чести.