Собор памяти

«Невозможно, чтобы глаз производил из себя зримые лучи, зримую силу...» — записал он и тут же ощутил, как горит его лицо при воспоминании о ненавидящем, обвиняющем взгляде отца, который прожигал его шею.

И он нацарапал сбоку от диаграммы, которую срисовал из «Opus Maius»[91] Роджера Бэкона: «И даже будь глаз создан из тысячи миров, не мог бы он уберечь себя от уничтожения в миг создания этой силы, этого излучения; а если это излучение передаётся по воздуху, как запахи, то ветер мог бы подхватывать его и, как запахи, переносить в другие места».

Платон, Эвклид, Витрувий и даже Джон Пэкхем и Роджер Бэкон ошибались.

Глаз не может испускать лучи.

Отец не мог жечь его взглядом...

Леонардо препарировал глаза и, по мере того как стол под его руками становился скользким от крови и сукровицы, ярость его понемногу унималась. Он разговаривал сам с собой, работая и делая заметки. Особенно его интересовала «чечевица» глаза: «Природа создала поверхность зрачка выпуклой, дабы предметы могли запечатлевать образы свои под большими углами, что было бы невозможно, будь глаз плоским».

Но когда он устал и все свиные и бычьи глаза растеклись по столу, мысли его обратились к философии или, скорее, к самому себе, и он записал: «Тот, кто теряет глаза свои, обрекает душу на заточение в темнице, где нет надежды увидеть снова солнце, светоч мира».

Джиневра...

В дверь громко постучали.

   — Мастер Леонардо! — прокричал гулкий мужеподобный голос Смеральды, старейшей из служанок Андреа, которая отказалась оставить bottega и уехать с хозяином.

   — Я же просил не тревожить меня, Смеральда. Я не голоден.

   — Я и не спрашиваю, голодны вы или нет, — дерзко заявила она, распахивая дверь. — Мне и дела до этого нет, так-то!

Дородная, в грубом платье и чепце, она была с ног до головы увешана амулетами и ладанками с ароматическими шариками. Она носила кость из головы лягушки, скорлупу лесного ореха, наполненную ртутью, язык ядовитой змеи, пахла смолой, гвоздикой и табаком — всё это были верные средства защиты от чумы и прочих несчастий. Кроме того, она ежедневно записывала на бумажках определённые молитвы, потом складывала эти бумажки всемеро и съедала на пустой желудок. После этого она могла не бояться ни чумы, ни взрывного характера Леонардо; но когда увидела, что Леонардо снова занимался препарированием — быстро перекрестилась семь раз, сморщилась и, пробормотав защитное заклинание, сказала:

   — Ну и воняет здесь! По мне, так вы просто хотите впустить сюда чёрную плясунью.

   — Смеральда, в чём дело?

Она поднесла ко рту ароматический шарик.

   — Вас там спрашивают.

   — Кто?

Смеральда пожала плечами.

   — Дама?

Снова пожатие плеч.

   — Ты ведь наверняка знаешь, кто это!

   — Вы примете гостя?

   — Это Сандро? Пико делла Мирандола?

Смеральда, моргая, смотрела на него.

Леонардо нетерпеливо выругался.

   — А поесть я вам всё-таки принесу! — заявила она, не отнимая ладанки ото рта.

   — Это даже хуже, чем я ожидал, — сказал Сандро, войдя в студию. — Ты выглядишь ужасно! — Он с отвращением огляделся и, скептически глянув на беспорядок на столе, поинтересовался: — Autophaneia?[92]

Леонардо слабо улыбнулся, и это была его первая улыбка за много дней, а возможно, и недель.

   — Сегодня ты здесь демонов не найдёшь. Я вызываю их только в Шаббат.

   — Тогда что это такое?

   — Остатки весьма важных органов, они были окнами души. Разве у тебя нет глаз, чтобы их увидеть? — Леонардо не хотел быть саркастичным — просто не смог удержаться. Однако и оставаться один он тоже не хотел; он был рад видеть друга, и это само по себе удивляло его.

   — Всё это надо вымыть, — сказал Сандро. — А тебе нужен свежий воздух.

   — Воистину, — чуть слышно прошептал Леонардо.

Сандро методично сновал по комнате, открывая окна.

   — Почему ты не отвечал на мои письма? Ты их получал? Тебя приглашали в гости к Лоренцо.

   — Если б я мог покинуть Флоренцию — думаешь, я не последовал бы за Джиневрой? — спросил Леонардо. — Я не могу появляться в обществе... пока это не кончится.

Он всё ещё был на поруках и не мог покидать пределов Флоренции; если бы его заметили вне городских стен, любой его спутник был бы сочтён сообщником. Он был отверженным — и по закону, и на самом деле.

   — Об этом не стоило бы беспокоиться; Лоренцо не отказался бы от тебя. Ты был бы под охраной Первого Гражданина.

   — Но он ведь и не приглашал меня. Если память мне не изменяет, пригласить меня предложил ты.

   — Ладно, не будем спорить. Мы уже вернулись домой. Похоже, Флоренция опять здорова — если не считать вот этого источника заразы.

   — А Джиневра? — спросил Леонардо, так внимательно глядя на друга, словно мог прочесть ответ у него на лице. — Ты ничего не сказал про Джиневру.

   — Я не видел её, — сказал Сандро. — Мы пробыли в Карреджи совсем немного, а потом мадонна Кларисса увидела во сне, что к ней подбирается дева-чума. Она очень испугалась, так что мы перебрались в Кафаджиоло — а это слишком далеко.

Леонардо кивнул при упоминании жены Лоренцо Клариссы.

   — Так ты совсем ничего не знаешь о Джиневре?

Сандро помялся.

   — Я писал ей, как и тебе.

   — И?..