Собрание ранней прозы

Поутру рано они отправились из кафе Ньюкома, где чашка в руке мистера Дедала очень слышно звякала об его блюдце, а Стивен, двигая стулом и покашливая, старался всячески заглушить это звяканье, постыдный след вчерашней попойки. Одно унижение следовало за другим: фальшивые улыбки торговцев на рынке, глазки и пируэты буфетчиц, с которыми любезничал мистер Дедал, комплименты и похвалы отцовских друзей. Они говорили ему, что он очень похож на своего деда, и мистер Дедал соглашался, что да, тут есть некое уродливое сходство. Они открывали следы коркского выговора в его речи и заставили его признать, что река Ли куда красивей, чем Лиффи. Один из них, чтобы проверить его латынь, заставил перевести несколько фраз из «Дилектуса»[90] и спросил, как надо правильно говорить: Tempora mutantur nos et mutamur in illis, или же Tempora mutantur et nos mutamur in illis[91]. Другой, юркий старикашка, которого мистер Дедал называл Джонни Казначей, привел его в полное замешательство, спросив, где девушки красивее, в Дублине или в Корке.

— Он не из того теста, — сказал мистер Дедал. — Оставь в покое его. Он парень серьезный и рассудительный, у него голова не для такой ерунды.

— Тогда, значит, он не сын своего отца, — сказал старикашка.

— Вот это я уж, право, не знаю, — сказал мистер Дедал, самодовольно улыбаясь.

— Твой отец, — сказал старикашка Стивену, — был в свое время первейший ухажер в Корке. Ты этого не знал?

Стивен, опустив глаза, разглядывал кафельный пол очередного бара, куда их занесло.

— Послушай, не дури ему голову, — сказал мистер Дедал. — Предоставь уж его Творцу.

— Зачем же мне дурить ему голову? Я ему в дедушки гожусь. Я ведь и в самом деле дедушка, — сказал Стивену старикашка. — А ты не знал?

— Нет, — сказал Стивен.

— Ну как же, — продолжал старикашка. — У меня двое внучат-карапузов в Сандиз-Уэлле. А что? По-твоему, сколько мне лет? Ведь я твоего дедушку помню, еще когда он в красном камзоле ездил на псовую охоту. Тебя тогда и на свете не было.

— Да и никто не думал, что будет, — сказал мистер Дедал.

— Как же! — повторил старикашка. — Да больше того, я даже твоего прадеда помню, старого Джона Стивена Дедала. Отчаянный был задира. Ну как? Вот это вам память!

— Выходит, три поколения, — сказал один из компании, — да нет, четыре. Так тебе, Джонни Казначей, глядишь, скоро сто стукнет.

— Скажу вам чистую правду, — отвечал старикашка. — Мне ровно двадцать семь.

— Верно, Джонни, — сказал мистер Дедал. — Нам столько лет, на сколько мы себя чувствуем. И давайте прикончим что тут еще осталось, да начнем другую. Эй! Тим, Том, или как там тебя зовут, подай-ка нам такого же еще одну. Да я и сам, ей-ей, себя чувствую на восемнадцать. Вот он тут, сын мой, больше чем вдвое меня моложе, а я вам в любой момент его перещеголяю.

— Полегче, Дедал, пора уж тебе ему уступить, пожалуй, — сказал тот, который говорил до этого.

— Ну нет, черт возьми! — вскричал мистер Дедал. — Я партию тенора спою получше его, и барьер возьму получше, или погонял-ка бы он со мной на лисьей травле, как я, бывало, лет тридцать тому назад с парнем из Керри, первейшим молодцом в этом деле.

— Но он тебя побьет вот в чем, — сказал старикашка, постучав себя по лбу, и осушил стакан.

— Надеюсь, он будет таким же порядочным человеком, как его отец, вот все, что я могу сказать, — ответил мистер Дедал.

— Раз уж будет, так будет, — сказал старикашка.

— И поблагодарим Бога, Джонни, — сказал мистер Дедал, — за то, что мы жили долго, а зла сделали мало.

— А добра много делали, Саймон, — заключил торжественно старикашка. — Возблагодарим Бога, что жили долго и делали много добра.

Стивен смотрел, как поднялись три стакана, и отец и два его старых друга почтили память своего прошлого. Целая бездна отделяла его от них, бездна судьбы или характера. Казалось, ум его был старше: он холодно светил над их спорами, радостями и огорчениями, словно луна над более юной землей. Ни жизнь, ни молодость не бурлили в нем так, как они бурлили в них. Он не изведал ни удовольствий дружеского общения, ни чувства грубого мужского здоровья, ни сыновнего обожания. Ничто не бурлило в его душе, кроме холодной, жесткой, безлюбой похоти. Его детство умерло или затерялось, а с ним и его душа, способная на простые радости, и он скитался по жизни, как блеклая скорлупа луны.

Ты не устала ли? Твой бледен лик, луна.Взбираясь ввысь, на землю ты глядишьИ странствуешь одна…

Он повторял про себя строки фрагмента Шелли. Соположение в нем печальной человеческой немощности и необъятных нечеловеческих циклов активности обдало его холодом, и он забыл свои собственные человеческие и немощные скорби.

* * *