Собрание сочинений

Дверь к нему была открыта, но я как бы все равно постучал — из вежливости и всяко-разно. Я видел, где он сидит. Сидел он в большом кожаном кресле, весь завернутый в это самое одеяло. Поднял голову, когда я постучал.

— Кто там? — орет. — Колфилд? Заходи, мальчик мой.

Если не на уроке, он всегда орет. Иногда действует на нервы.

Едва я вошел, так сразу и пожалел, что вообще приперся. Он читал «Атлантик Мансли», везде валяются пилюли и лекарства, и все воняет «Виксом» — каплями в нос. Вполне себе тоска. Мне больные вообще не очень в струю. А еще тоскливей от того, что этот Спенсер сидел в халате, таком убогом и обтерханном, будто родился прямо в нем или как-то. Не сильно-то и в жилу смотреть на старичье в пижамах и халатах. Эти груди вечно трясутся. И ноги. У старичья на пляже и везде ноги всегда такие белые и лысые.

— Здрасьте, сэр, — говорю. — Я получил вашу записку. Большое спасибо. — Он же написал мне, чтоб я зашел попрощаться до каникул, раз я больше не вернусь. — Не надо было, чего вы? Я бы все равно зашел.

— Садись сюда, мальчик мой, — говорит этот Спенсер. В смысле — на кровать.

Я сел.

— Как ваш грипп, сэр?

— Мальчик мой, да будь мне получше, врача вызывать надо было б. — Тут он развеселился. Закудахтал как ненормальный. Потом наконец взял себя в руки и говорит: — А почему ты не на стадионе? Мне казалось, сегодня главный матч.

— Ну да. Я там был. Только я из Нью-Йорка только что приехал с фехтовальной командой, — говорю. Ух у него кровать — как камень.

Тут он стал серьезный, как не знаю что. Я так и думал.

— Так ты, значит, нас покидаешь? — говорит.

— Да, сэр. Наверно.

Он давай себе кивать. Так никто никогда столько не кивает, как этот Спенсер. И никогда не знаешь, он столько кивает оттого, что всяко-разно думает, или просто потому, что путёвый такой дед, который жопу от локтя не отличит.

— И что тебе сказал доктор Тёрмер, мальчик мой? Я так понимаю, у вас с ним была беседа.

— Была. Еще какая. Часа два, наверно, у него в кабинете.

— И что он тебе сказал?

— Ой… ну, что Жизнь — игра и всяко-разно. И как играть в нее надо по правилам. Не, он нормально так излагал. Ни заводился, ничего. Только трындел, что Жизнь — игра, всяко-разно. Ну, в общем.

— Жизнь и есть игра, мальчик мой. Жизнь и есть игра, в которую играют по правилам.

— Да, сэр. Это я знаю. Знаю.

Хрен там игра. Аж два раза. Если ты на той стороне, где всякие ферты, тогда, конечно, игра — тут уж куда деваться. А если на другую сторону попадешь, где нет никаких фертов, так в чем же тут игра? Ни в чем. Никакой игры.

— Доктор Тёрмер уже написал твоим родителям? — спрашивает этот Спенсер.

— Сказал, в понедельник напишет.

— А ты сам им сообщал?

— Нет, сэр, ничего я им не сообщал, потому что в среду вечером я уже домой приеду и, наверно, их увижу.

— И как, ты считаешь, они воспримут это известие?

— Ну… наверно, вполне себе разозлятся, — говорю. — Да еще как. Это ж у меня где-то четвертая школа. — Я покачал головой. Ею я неслабо много качаю. — Ух! — говорю. «Ух» я тоже неслабо много говорю. С одной стороны, у меня паршивый словарный запас, а с другой — потому, что иногда я веду себя слишком молодо для своих лет. Тогда мне было шестнадцать, теперь семнадцать, а веду я иногда себя так, будто мне тринадцать. Это вообще-то умора, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма, и я уже седеть начал. По-честному. На голове у меня с одной стороны — справа — просто мильон седых волос. У меня они с тех пор, как я совсем мелкий был. Но я все равно иногда себя веду так, словно мне лет двенадцать. Это все говорят, особенно мой штрик. С одной стороны так и есть, только не совсем.

Часто думают, будто что-то совсем бывает. Мне надристать, вот только достает иногда, если мне говорят, чтоб вел себя как полагается. Иногда я веду себя старше, по-честному, только этого не замечают. Люди никогда ни шиша не замечают.

Этот Спенсер снова давай кивать. И в носу ковыряться. Сделал вид, будто пощипывает, а сам большой палец засунул. Наверно, решил, что можно, раз в комнате только я. Да мне наплевать, только смотреть, как кто-нибудь в носу ковыряется, будь здоров отвратительно.

Потом говорит:

— Мне выпала честь познакомиться с твоими матерью и папой, когда они пару недель назад приезжали на беседу с доктором Тёрмером. Они славные люди.

— Да, ничего. Нормальные такие.

Славные. Вот еще какое слово я по-честному ненавижу. Фуфло. Как услышу, блевать тянет.

Тут вдруг этот Спенсер сел с таким видом, будто ему есть мне что сказать — очень хорошего, очень острого, как кнопка. Выпрямился в кресле и, с понтом, поерзал. Но — ложная тревога. Он только «Атлантик Мансли» с колен убрал и попробовал кинуть на кровать, рядом со мной. Но не докинул. До кровати пара дюймов, а все равно промазал. Я встал, подобрал и положил на кровать. И вдруг мне захотелось нафиг оттуда свалить. Я уже чувствовал — светит неслабая нотация. Оно бы, может, и ничего, да только мне совсем не в жилу слушать нотацию, нюхать закапку в нос, смотреть на этого Спенсера в пижаме и халате — и все одновременно. Как-то перебор.