Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Вижу, как смягчилась суровость на лице Сони Юрченко, но Аникин сонно хлопает белобрысыми ресницами, Федя Кочкин с тоской разглядывает потолок.

Я кончил рассказывать.

— Кому что непонятно?

Все молчат.

До звонка две минуты. Они тягостны и для учеников и для меня самого.

— Значит, можно не сомневаться, что завтра будете отвечать на «отлично»? А ну, проверим. Аникин, скажи нам, что называется причастием?

Аникин подавленно поднимается со своего места, с тоской шарит по классу глазами.

— Причастием называется… Называется форма… — тянет он, надеясь на спасительный звонок.

Сережа Скворцов ерзает на своем месте, наконец не выдерживает и подсказывает скороговоркой:

— Глагола и прилагательного свойства…

Я бросаю на него грозный взгляд.

Половина класса, если не больше, не знает. Но помочь беде я не могу. У меня план. Если на следующем уроке снова рассказывать то же самое, то к концу года у меня останется «хвост по материалу», класс не успеет закончить программу.

Большинство из тех, кто не понял сейчас, поймут дома. Кое-кого я заставлю понять на дополнительных занятиях. Для кого-то наверняка «что такое причастие» так и останется тайной. Им, не понявшим этого урока, будет трудно понять следующие. Так созревают второгодники.

Звонка что-то долго нет. Аникин бормочет про себя:

— Причастие — это форма… форма прилагательная…

А меня снова охватывает чувство беспомощности, а вместе с ним появляется и страх. Не многого же я добился этим уроком. И так изо дня в день, из года в год. Никаких побед, никаких взлетов, а значит, никаких радостей от дела, которому отдаешь жизнь. Бездарное существование! В то время когда учился живописи, мне было не трудно разобраться, бездарен я или даровит. Там каждый день перед глазами работы свои собственные и работы товарищей. Можно в любое время сравнить и оценить каждый мазок, не спрячешь свое бессилие, свое духовное убожество. Работа же учителя не так наглядна, можно десятки лет бесславно трудиться и не оценить себя по достоинству.

Никаких взлетов, никаких побед, никаких творческих радостей — не удивительно, что жизнь кажется тусклой, утомительно однообразной. И никто в этом не виноват. Никто, кроме меня самого!

Звонок оборвал мои размышления и мучения Аникина. Ребята с радостным шумом сорвались с парт.

Десять минут перерыва — и новый урок. Он будет такой же точно, как и этот. Не могу! Снова долбить то, что долбил двадцать минут назад, вчера, позавчера, третьего дня! Не могу!..

9

Этот ничем не примечательный урок был в субботу. А поздним утром воскресного дня я, праздный, плотно позавтракавший, вышел на улицу в своем новом пальто — предмете долгих обсуждений и расчетов с Тоней.

Укатанная санями дорога глянцевито блестела, занесенные снегом кусты и деревья за дощатыми заборчиками разукрасили село морозным кружевом, из труб тянулся вверх пепельно-теплый дымок. Сейчас только-только начинает проявлять свою силу зима.

А я уже жду тех дней, когда с веселым упорством станут рыть землю ручьи, покажутся углисто-черные, упившиеся влагой горбатые грядки на огородах.

Быть может, во мне сказывается та древняя крестьянская любовь к весне, когда считалось, что зима страшна, пережить ее — подвиг, что тепло, очищающее землю от снега, ее, землю-кормилицу, — спасение, счастье, жизнь! Для меня кажется дикостью, что кто-то может больше весны любить, скажем, осень. Ту осень, которая предвещает зиму с ее уничтожающими все живое холодами. Даже Пушкин, воспевающий «унылую пору, очей очарованье», в этих случаях чужд мне.

Но теперь весну я люблю еще и потому, что она обещает мне летние каникулы — законный отдых, когда имеешь право по жгучей росе спешить с удочками на реку, бродить по лесу с корзинкой, читать книги, какие подвернутся под руку, быть свободным от ежедневных уроков, от опостылевших ученических тетрадей.

Я неторопливо шел по зимней улице, со стороны поглядеть — благополучный, довольный собой. А мне в этот момент припоминалась другая прогулка…

Городской вечер поздней осени, мелкий липкий дождь, маслянистые отсветы фонарей на мокром асфальте. Я, съежившийся в своей солдатской шинелишке, бухая по асфальту тяжелыми сапогами, спешу к вокзалу. Только что видел девушку, она, испуганно постукивая по мокрому асфальту каблуками туфель, скрылась в темноте. Я иду один среди равнодушного и по-осеннему неуютного города, едва сдерживаю себя, чтобы не кричать от отчаяния: «Я неудачник!» Черно мое будущее, как это вечернее небо, сеющее противный дождь на каменный город. Художник без таланта, гражданин, которому отказано в самом важном — быть полезным людям. Неприглядное существование ждет впереди. Ломай жизнь, пока не поздно, ломай без жалости!..

Теперь я неторопливо вышагиваю — не студентишка в обтрепанной солдатской шинелишке, не одинокий, затерянный среди безбрежного города прохожий, — я солидно выгляжу, меня все знают, здороваются со мной с должным уважением. И утро сегодня славное: легкий морозец, вялое солнышко просачивается сквозь тонкие облака. Но забытое отчаяние, панический страх перед будущим вновь накипают в душе.