Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Я давно не видел Валентины Павловны (дорогой в темноте не мог разглядеть). Она не то чтобы изменилась, она вообще всякий раз для меня новая, всякий раз не та, что была прежде, — лучше. И сейчас, скинув свою шубу, оставшись в темно-синем свитере — не таком, какой на мне, застиранном, обвисшем, а новеньком, плотно обтягивающем довольно полные плечи, небольшие груди, талию, — она кажется мне моложе, чем была в последнюю нашу встречу. Может быть, потому, что тогда я видел ее вскоре после смерти дочери. На меня она старается не глядеть, деловито хозяйничает за столом, но за опущенными веками, за ресницами таится беспокойство.

Ноющие мускулы, ломота в плечах, блаженное тепло, разливающееся по всему телу, смущающий своей доброжелательностью взгляд хозяина и беспокойство Валентины Павловны, волнующее меня, — все это выливается в необычайное ощущение полноты жизни.

Суетился, досадовал, утомлялся, давал себя разъедать волнениям и не понимал, что в моей власти отбросить все это в сторону. Стоило только вырваться в лес — какая там суета, какие там волнения! — снежные рожи на еловых лапах, согнутые стволы березок, закуржавевшие кусты…

Красив лес в снегу! Обмыл душу, устал, и как устал!.. Руки и ноги сейчас словно свинцовые. И прямо из лесу, из его первобытности попасть сюда, в этот мир, где чинно стоят книги на полках, уютно звенит чайная посуда, льется яркий свет на чистую скатерть, рядом красивая женщина, втайне, кажется, взволнованная моим присутствием, женщина, о встрече с которой я мечтал. И даже то, что рядом ее муж, придает особую остроту. Полна жизнь, ничего больше не надо. Ничего! Мне теперь даже неловко от счастья.

Я сижу не двигаясь (и неподвижность — наслаждение!). Я молчу. Я так погружен в себя, что пропускаю мимо ушей разговор. Рокочет баском Ващенков, в него ручейком вливается голос Валентины Павловны. От моей охоты они переходят к тому, что надо уметь отдыхать, от отдыха к беспорядочности работы, которая без нужды загружена бесполезной возней, от этой возни к Клешневу, редактору районной газеты, у которого сейчас работает Валентина Павловна.

Мало-помалу я начинаю наконец замечать, что Ващенков тускнеет, в его взгляде исчезает веселость и доброта, а лицо Валентины Павловны становится замкнутым, складка рта выражает горечь и презрение.

— Нет, ты мне прямо объясни, — говорит она, — как Клешнев, этот ограниченный человек, этот черствый сухарь, попал в редакторы?

— Очень просто, — хмурится Ващенков. — Было свободное место, был в это время свободным Клешнев, анкеты подходящие, спросили — согласен ли, послали в область на утверждение. Словом, когда я появился здесь, уже все было утверждено, подписано. Клешнев работал в газете.

— И вместо того чтобы поставить вопрос о снятии его с работы, ты помогаешь подыскивать для него умного секретаря: мол, хоть секретарь сгладит клешневскую тупость. Была Глазкова — ушла, был Демин — ушел, теперь я играю в этой роли.

— Если помнишь, я как раз отговаривал тебя играть эту роль.

— Я не о себе говорю. Не меня, так кого-нибудь другого подыскали бы, а Клешнева все равно бы не тронули.

— Редактора газеты утверждает область. А там спросят: за что снимаете, какие у Клешнева ошибки? А он из тех, кто ходит только по истоптанным дорожкам. Какие же могут быть у него ошибки?

— А скука, а тупость, а бесцветность газеты? Разве это не достаточные поводы, чтобы снять?

— Скуки да бесцветности и в областных газетах хватает. К чему, к чему, а к этому привыкли. Дай явную ошибку, только тогда посмотрят — снять или оставить. Теперь я и вовсе безоружен перед Клешневым. Выступи против него, сразу же заговорят: а не для жены ли Ваг щенков старается, не для нее ли он собирается очистить место редактора?.. Я был против, чтоб ты к Клешневу устраивалась, но раз ты меня не послушалась, то тяни лямку, как ты назвала, умного секретаря.

— Умного… Разве можно быть умным при клешневской подозрительности, при его постоянной оглядке: «Как бы чего не вышло?» — Валентина Павловна повернулась ко мне: — Вот какие дела у меня, Андрей Васильевич. Что мне делать? Снова отступать?

Я слушал ее, и у меня в эти минуты, счастливого, уверенного в себе, накипала за нее обида. Опять неудача, опять несчастье, опять готова отступить! Сколько можно? Что за беспомощный человек!