Собрание сочинений. т.2.

— Он не трус, — говорила она сухо, — он хорошо знает, что я никого не оскорбляю… И как смеете вы противиться, когда глаголет бог?

Она указывала на свою библию, и на ее лице проступало дьявольское торжество. Но, в свою очередь поддавшись злобе, она продолжала, все более повышая голос:

— Вот так оно всегда… Развратница задирает голову и покушается загрызть порядочную женщину. Ничего себе: вы выгоните меня из дома, где я работаю тридцать лет, — вы, которая вошли в него, чтобы принести с собою грех и слезы… Посмотрите-ка на себя и посмотрите на меня. Мне скоро сто лет, я состарилась в преданности и молитве и, размышляя о своей долгой жизни, не могу упрекнуть себя ни в одной ошибке. А вы хотите, чтобы я склонилась перед вами и была так глупа, что уступила бы вам свое место! Откуда вы явились и кто вы такая? Вы еще совсем молоды, но от вас уже разит тлением; вы произошли от зла и идете к погибели… Я говорю вам это в лицо и не стану вас слушаться.

В ее словах звучала неукротимая гордость и глубокое сознание своей правоты, ибо она считала Мадлену воровкой, хитростью проникшей в дом, чтобы похитить его честь и мир. Молодая женщина выходила из себя при каждой такой выходке.

— Вы уберетесь! — кричала она неистово. — Хозяйка я здесь пли нет? Смешно было бы, если б мне пришлось уйти из своего дома, оставив его на произвол служанки.

— Нет, не уберусь, — решительно отвечала Женевьева. — Господь поставил меня здесь, чтоб я пеклась о своем детище, Гийоме, а вас наказала за ваши грехи… Я останусь до того часа, когда он будет освобожден от ваших пут и когда я увижу, как на вас падет божья кара.

Упорство старухи и ее пронзительный голос в конце концов подавляли волю Мадлены. Сломленная душевно, она отступала, не смея вцепиться в горло столетней ведьмы, не зная, как от нее избавиться. Она падала в кресло и говорила раздирающим душу голосом:

— Как я страдаю! Как я страдаю!.. Разве вы не видите, что медленно убиваете меня своим преследованием! Или вам кажется, что я не чувствую вашего вечно устремленного на меня леденящего взгляда? А эти вечерние чтения — я ведь отлично понимаю, что они обращены ко мне одной… Вам угодно, чтоб я покаялась?

— Покаяние бесполезно. Господь не прощает плотского греха.

— Ах, вот как! Тогда оставьте меня в покое; не приставайте ко мне со своим дьяволом и со своим богом; не запугивайте меня каждый вечер до того, что я трепещу ночь напролет… Можете оставаться, мне безразлично, но видеть вас я не желаю, я умоляю вас устроиться в другой комнате… Вчера вечером вы опять, упиваясь злобой, описывали ад; я провела ужасную ночь…

Она вся дрожала, постепенно бледнея, а на лице Женевьевы появлялось странное удовлетворение.

— Не из-за меня вас мучают кошмары, — отвечала она. Если вы не можете спокойно уснуть, то это потому, что в ваше тело вселился бес и он терзает вас, как только вы погасите свечу.

— Вы безумны! — кричала Мадлена, делаясь белее полотна. — Вы стараетесь запугать меня, точно я ребенок… Но я не труслива, я не верю в эти нянькины сказки…

— Да, да, — со страстностью ясновидящей твердила свое изуверка, — вы одержимы… Когда вы плачете, я вижу, как сатана, застряв у вас в горле, раздувает вам шею. Он сидит в ваших руках, когда вы размахиваете ими как бешеная, он в мясе ваших щек, когда по ним пробегают быстрые судороги… А! Вот-вот, поглядите-ка на свою левую руку; видите — конвульсии вам сводят пальцы; в них сатана, в них сатана!

И, пятясь, она испускала дикий крик, точно на самом деле видела какую-то гнусную тварь. Молодая женщина смотрела на свою руку, пальцы которой действительно дрожали нервной дрожью. Она умолкала, не находя больше ни одного гневного или негодующего слова. «Женевьева права, — думала она, — не она меня пугает — зло во мне самой, в моей греховной плоти. Это мои воспоминания душат меня… по ночам, когда я вижу страшные сны». Пав духом, она примирялась с присутствием старой служанки. Так кончались все их стычки. Мадлену охватывало еще большее отчаяние. В смятении чувств она смешивала Жака, которого всегда ощущала внутри себя, с дьяволом, шевелившимся, по свидетельству Женевьевы, у нее под кожей. Гнетущее презрение Женевьевы, священный ужас, который, казалось, та испытывала от одного ее вида, вселяли в Мадлену горькие раздумья. «Должно быть, гаже меня нет никого, если эта женщина отказывается прикасаться к предметам, которые я тронула, — говорила она себе. — Она вздрагивает, увидав меня, словно ей на глаза попалась жаба; она охотно раздавила бы каблуком мою голову. Верно, я и в самом деле последняя из последних». И она прониклась отвращением к самой себе и с чувством тошноты рассматривала свою белую кожу, воображая, что видит исходящие от нее ядовитые испарения. Ей чудилось, будто ее красота есть лишь маска, под которой скрывается какое-то чудовищное животное. Религиозное помешательство фанатички совершенно затуманило сознание Мадлены, она утратила ясное представление о своей личности и целыми часами прислушивалась, не корчится ли вправду дьявол в ее груди.