Собрание сочинений. Том 1. Голоса

Нес монашек в монастырьМонастырскую казну,Соборную милостыню.Шел монашек темным бором,Прятал ножик в рукаве.Разбойничков опасался,Ночевать в селе остался.Постучался он в избу —Человек лежит в гробу.Там монашка в избу просятНад покойником читать.А в дому – собранье нищих.Принесли ему винища.Хмель монашка разобрал,

Весь псалтырь он переврал.Видит титло ИЕГОВА,А читает ОБЪЕГОРИЛ.Где написано ДАВИД,Он читает БЛЯДОВИТ.Ах! вдова платочком машет:– Зря не ври, не ври, монашек,По уставу слово чти. —Сама падает почти.Растопырил руки вширь,Разохотился монах.Он отбросил свой псалтырь,Ловит бабоньку впотьмах.А подол вздымает, браты,Кто-то сильный и крылатый.

И под рясой звяк да звякГривенником о пятак.Тут мертвяк встает из гроба,Говорит ему: – Здорово.Только что же ты, монах,Носишь демона в штанах?Ишь, злодей, грозит оглоблей,Сразу видно, что недобрый.Ты, приятель, не шути,Дань за демона плати.А не хочешь, враз поможем,Аккуратно в гроб положим.Не замай мою жену,Отдавай свою казну.

СРАМЦЫ

Рассказать, так не поверишьКак помещик наш чудил.Дом стоял – гнездо родное,Он колонны прилепил.Понаставил статуй в парке.Поглядеть, так просто стыд:Кто дурной болезнью болен,А кто вовсе не прикрыт.Как-то ночью мы ребятаВсех срамцов стащили в пруд.Сеньке ногу отдавило.Караульщики бегут.Под водой белеет мрамор:Куча сисек, рук и жоп.

У пруда рыдает барин,Будто вправду кто утоп.

ЧАСТУШКА

Стоит фабрика – барак.Ходит улицей дурак,Натер щеки кирпичомИ кричит не знай о чем.Он смущает все селоВ отношении всего! —В отношении чегоБудто нету ничего.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Как они появились у меня на столе, по правде сказать, не знаю. Просто вот – смотрю, лежат, ПЕСНИ СЕЛА ГОРЮХИНА. Почему не ГОРОХИНА, как в посмертном издании А. С. Пушкина, цензор Никитенко, типография Смирдина? В цензуре, очевидно, еще не побывали? Почему так обоюдоостро говорить правду? Не побывали, ни в царской, ни в какой. Просто возникли у меня на столе такие, как есть, в папочке. Картонная такая папка, углы пообтрепались, тесемки оборвались. Нет, от силы ей лет двадцать, даже не дореволюционная. А песням моим лет двести-сто. Не тот возраст, не тот расчет. Ну, значит, не в папке я их нашел.

Похоже, в голубом деревянном чемодане тогда. Делали прежде такие деревенские чемоданы. Борта в шип, как оконные рамы, крышка и дно из фанеры. И красили обязательно в голубой. А внутри все фотографиями, картинками, даже обоями обклеено.

Да, есть на даче, в которой мы жили летом (мы, почему мы? мы известные, да не здесь об этом упоминать), есть на старой даче, все лето я там прожил, ну все заросло, по дорожке сквозь малину и крапиву продираться приходилось, есть там темная комната, похожая на склад.

Ставни единственного окна не открываются, забиты гвоздями такими длинными, кажется, если вытаскивать, конца им не будет. На столе лежат ржавые клещи и прочий инструмент, на подоконнике стоят пыльные банки с красками, бурым порошком и сухими мотыльками. На полу валяются разрозненные журналы, скорее всего «Нива» за 1914 год, фотографии с фронта от нашего собственного корреспондента, смотрят усатые солдаты, сестры милосердия, эполеты и сытые жерла пушек. Тут же тоненькие книжонки МОПР или ДОПР или ДОСААФ, книга-кирпич, должно быть, «Цемент» Ф. Гладкова. Все это слипшееся, отсыревшее. И запах особенный – затхлой сырости, жить не хочется. Комната запустения и чьих-то воспоминаний.