Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Город уже украшался созданиями московской промышленной буржуазии. Теперь она хотела показывать свою силу, миллионы, уменье «русской натуры» широко и вкусно пожить. На задах Охотного ряда, на месте бывшей печкинской кофейни, где бывали Герцен и Мочалов, уже вырос большой Московский трактир, а потом и Большая Московская, уже все чаще именовавшаяся «Grand-Hotel». Совсем по соседству, рядом со строгой классикой Малого театра, возвышалось четырехэтажное здание Мюра и Мерилиза, с фигурными башенками «под готику», с глубоким входом, как в католических храмах, — да это и был храм торговли, коммерции европейского размаха. На смену дворянским стилям в градостроительстве пришли российские буржуа, от столицы до самых отдаленных городов насаждавшие новый стиль, то сборный, беззастенчиво воровавший от классики, барокко и готики, крикливый «шик» коммерции, то вновь изобретенный стиль «модерн», изощренный, подчеркнуто хрупкий, как походка больного костным туберкулезом, изнеженный, капризный, особенно возлюбивший работу «под Египет», насквозь ложный, кокетничающий стиль, который должен был показать тонкость и изысканность чувств новых господ положения. И хотя, по известному выражению Чехова, как заказчики, так и создатели русского «модерна» и декаданса «были здоровые мужики», выражать утонченность настоятельно требовалось — надо ж было показать, что крылатые сандалии Меркурия ничуть не хуже шлема Афины Пал-лады.

Московские буржуа уже меценатствовали, покупали вдохновение талантливейших актеров, архитекторов, художников. Они, буржуа, кое-кто в далеком прошлом лапотники, грузчики, коробейники, возжелали вместо «прозы жизни» получить сказку, понимаете ли, этакую неземную мечту — и художники писали для них фавнов и дриад, версальские парки и фонтаны, сиреневые и золотые закаты, вакханалии, сказочные корабли и Царевну-лебедь. Так «Метрополь» — обитель путешественников-толстосумов, сибирских золотопромышленников, донецких рудовладельцев, волжских пароходчиков, выстроенный С. Мамонтовым, — украсился по фронтону мозаикой «Принцесса Греза».

А Охотный ряд все жил по старинке, как деды и отцы велели, безобразием своим коптил небо, управлялся, как хотел, и плевал на все. Жизнь этой куцей улицы, этой грязной каракатицы «истинно русские» традиции окружали грошовым ароматцем доморощенной «поэзии»: закупки к рождеству, к масленой, к пасхальному столу, квашеная капуста и соленые грибы в пост у Головкина, рыбные сокровища у Баракова, сыры «со слезой» у Чичкина.

Просвещенные меценаты посматривали в сторону Охотного ряда уже все злее, морщились, стыдясь его, как собрата, нахального, небритого, дурно воспитанного: уже не однажды возбуждали против него разные инстанции. Но все нерушимо оставалось на месте, старая улица опять и опять спасалась. И это не случайно, ибо российский буржуа, внешне стремясь к западноевропейскому блеску, по сути своей оставался в Охотном ряду. Эта улица так упорно сохранялась, несмотря на все преобразования, происходящие вокруг, потому что она выражала «истинный дух» ее хозяев, их «нутро», их действительную жизненную сущность.

Но история уже приближалась к новой эпохе. Она заявляла о себе неподкупно громовым голосом забастовок на заводах, фабриках и шахтах, восстанием во флоте, красным петухом над помещичьими усадьбами. И вот в эти-то дни улица показала свои ощерившиеся зубы и разбойничью хватку.

Впрочем, слава о тяжелых охотнорядских кулаках сложилась много раньше. В 1878 году здесь произошло побоище: охотнорядцы били своих, так сказать, соседей — студентов Московского университета — в момент их встречи со студентами-киевлянами. А киевляне прибыли в Москву по милости киевского губернатора Гюббенета. Сей администратор, помесь незабвенного щедринского помпадура Митеньки Козелкова и Угрюм-Бурчеева, снискал себе славу своими глупыми и нелепыми постановлениями. Так, например, в театре больше трех раз вызывать артистов было строжайше запрещено. Приехала в Киев некая «этуаль», которая сводила с ума южную публику. Группу студентов, осмелившихся безрассудно и дерзко нарушить губернаторское постановление, тут же арестовали. Бедные возмущенные театралы, конечно, сопротивлялись и были отправлены в ссылку в северные губернии.

Московское студенчество вышло киевлянам навстречу. Студенты и курсистки окружили черные кареты, оттеснили полицейских, запели «Марсельезу» и народнические песни. Когда демонстрация вышла к Охотному ряду, несколько смельчаков попытались освободить киевлян. Началась свалка. Киевлян бы наверняка освободили, скрыли бы в толпе, но тут подоспели на помощь полицейским мясники, рыбники, зеленщики Охотного ряда. «Молодцы», одним ударом рассекавшие коровьи и свиные туши, с той же лютой меткостью били по головам, по зубам, по затылкам, в грудь, «под ложечку», сшибали с ног, топтали, рвали бедные студенческие пальтишки и пледы. И победа осталась за охотнорядцами, а черные кареты с ни в чем не повинными киевскими студентами «проследовали по назначению».