Собрание сочинений. Том 2. Биография

Должны были захватить броневики «правые» команды дивизиона до юнкерского восстания[243], но юнкера, которые действовали самостоятельно, их перехватили.

Въехав под предводительством Фельденкрейца[244] в Михайловский манеж на грузовике, наша команда из школы шоферов опоздала на полчаса.

Таким образом, это предприятие технически возможное.

Я пошел к своим старым шоферам, они были везде, где были машины: в Михайловском манеже, в скетинг-ринге[245] на Каменноостровском, в броневых мастерских. Впоследствии большевики неоднократно передвигали машины с места на место, например, одно время сосредоточили их в Петропавловской крепости, но наши люди следовали за своими машинами, а если их удаляли, то мы посылали других.

Дело в том, что среди шоферов очень мало большевиков, почти нет, так что первые комиссары в броневых частях или назначались со стороны, или из слесарей, а то из уборщиков.

Шофер — рабочий, но рабочий особенный, он — рабочий-одиночка. Это не человек стада: владение сильной и особенно бронированной машиной делает его импульсивным. 40 и 60 лошадиных сил, заключенных в машине, делают человека авантюристом. Шоферы — наследники кавалерии. Из моих же шоферов многие, кроме того, сильно любили Россию, и ничего больше России. Таким образом, у меня всегда были свои люди в броневых частях.

Дальше шло «окружение гаражей», то есть мы снимали вокруг гаража квартиры, чтобы иметь возможность, собравшись маленькими группами, незаметно выйти потом и войти в гараж.

Что мы думали делать дальше?

Мы хотели стрелять. Бить стекла. Мы хотели драться.

Я не умел делать шоколада.

А шоферы, кроме того, не любили уже начинающий слагаться тип комиссара; они возили его и ненавидели.

Они хотели стрелять.

Хуже шло в других частях организации. Старой армии уже не было.

В бытность мою в комиссии Зимнего дворца ездил я по полкам принимать последние остатки музеев.

Большинство полков разошлось, растащив вещи. Какая-то организация, из которой я знал одного Филоненко, посылала своих людей.

Это были полки Волынский, Преображенский и еще какой-то[246]

, который я забыл, и отдельно — Семеновский; его комплектовал кто-то мне неизвестный, и так умело, что полк не был разоружен до самого перехода на сторону Юденича[247].

Организация, к которой я принадлежал, не считала себя партийной; это все время подчеркивалось. Скорее это были остатки комитета по защите Учредительного собрания[248], так что в ней люди были по мандату частей, а не партий. Беспартийность организации особенно подчеркивал Семенов.

Комплектование полков шло довольно успешно.

Когда большевики потребовали у этих полков сдачи оружия, те отказались.

Ночью большевики пришли.

Полки стояли не вместе, а разбросанно, где один батальон, где другой. Ночевали в полку не все, многие пошли спать домой, это спокойней. Большевистские части подошли, кажется, к волынцам.

Часовой закричал «в ружье», но вооруженного сопротивления не последовало.

Были ли большевистскими те части, которые разоружили волынцев?[249]

Это напоминает какой-то пример из латинского экстемпорале[250]: «Не гуси ли были те птицы, которые спасли Рим?»

Но, может быть, эти части и были небольшевистскими. По крайней мере, броневик, посланный против волынцев, имел шоферами совсем не большевиков. Волынцы и преображенцы разошлись. Волынцы перед уходом взорвали казармы. Хвост старой армии был ликвидирован.

Начали создавать Красную армию, одновременно разоружая Красную гвардию[251]. Организация решила вливать в Красную армию своих людей[252]; людей решили посылать двух родов: крепких и бойких, которые должны были быть у начальства на хорошем счету, а среди товарищей пользоваться авторитетом, и плакс, которые должны были деморализовать части своими жалобами.

Очень хитро придумали.

Но посылать было, кажется, некого.

Удалось занять главным образом штабные места.

Таким образом знали, что делается в Красной армии, но, пожалуй, больше ничего не могли сделать. Была, правда, одна своя артиллерийская часть. Впрочем, я связей не знал, занятый броневиками. Мы ждали выступления, оно назначалось неоднократно, помню один из сроков — 1 мая 1918 года, потом еще один срок: предполагаемая забастовка, организованная совещанием уполномоченных[253]

.

Забастовка сорвалась.

А мы собирались в ночи, назначенные на выступление, по квартирам, пили чай, смотрели свои револьверы и посылали вестовых в гаражи.

Я думаю, женщине легче было бы родить до половины и потом не родить, чем нам это делать.

Страшно трудно сохранять людей при таком напряжении, они портятся, загнивают.

Сроки проходили.

Я думаю, что у организации в это время почти не было сил, боевиков было человек двадцать. Имелись части, которые должны были присоединиться, но все знали, — кроме тех минут, когда не хотели знать, — что это страшно ненадежно.

Работа в заговоре — скверная, черная, подземная, грязная работа: в подполье встречаются люди и в темноте не знают, с кем встречаются.

Нужно отметить, что мы не были связаны с савинковцами[254].