Собрание сочинений. Том 2. Биография

Приехал в Москву. Явка была на Сыромятниках. Она скоро провалилась.

В Москве видал Лидию Коноплеву[271], это блондинка с розовыми щеками. Говор — вологодский. Она уже и тогда левела. Кстати. Говорила, что в деревне, где она сельская учительница, крестьяне признают большевиков.

Об убийстве Володарского ничего не знаю[272], оно было организовано Семеновым отдельно. Узнал о том, кто убил Володарского, только в марте 1922 года из показаний Семенова.

Поехал в Саратов. С подложным документом. По документам этого типа было уже много провалов.

Организация в Саратове была партийная, эсеровская.

Главным образом занималась она переотправкой людей в Самару.

Но были, очевидно, и планы местного восстания.

Я попал в Саратов и закрутился в нескольких чрезвычайно сложных явках, изменяемых со днями недели.

Это не помешало им провалиться при помощи провокации.

В Саратове жило довольно много народу.

Военной организацией управлял один полусумасшедший человек, имя которого забыл, знаю, что он потом поехал в Самару и был заколот солдатами Колчака при перевороте[273].

Жили мы конспиративно, но очень наивно, все чуть ли не в одной комнате.

Жить в этом подвале мне не пришлось, уж очень много набралось в нем народу.

Меня устроили в сумасшедший дом под Саратовом, верстах в семи от города.

Это тихое место, окруженное большим и неогороженным садом, освещенным фонарями.

Я жил там довольно долго.

Иногда же, не помню почему, спал в стогу сена под самым Саратовом.

В сене спать щекотно, и сразу принимаешь очень негородской вид.

А ночью проснешься и смотришь, выползши немного наверх, на черное небо со звездами и думаешь о нелепости жизни.

Нелепость, идущая за нелепостью, выглядит очень обоснованно, но не в поле под звездами.

При мне отправляли австрийских пленных на родину. Многие из них ехать не хотели. Прижились уже к чужим бабам. Бабы плакали.

Кругом в деревнях были восстания, то есть не отдавали хлеб; тогда приезжали красноармейцы на грузовиках.

Каждая деревня восставала отдельно; комитет в Саратове сидел тоже отдельно.

Комната была в полуподвале.

Старшие жили где-то в другом месте.

Совещаться ездили за город на гору, но раз, поехав, убедились, что все едем на одном трамвае.

Город пустой, но хлеба много, красноармейцы ходят в широкополых шляпах и сами боятся своей формы.

То есть красноармейцы боятся своих шляп, потому что думают, что они им — в случае наступления из Самары — помешают прятаться.

Волга пустая. С обрыва видны пески и полосы воды. На берегу пустые лавочки базаров.

В Саратове я чувствовал себя неважно; меня скоро послали в Аткарск.

Аткарск город маленький, весь одноэтажный: два каменных здания — бывшая городская дума и гимназия.

Город делится на две части, из которых одна зовется Пахотной — обитатели ее пашут.

Таким образом, это полугород.

А против здания Совета — бывшая гимназия — стояли пушки, из них стреляют по Пахотной стороне, когда там «крестьянские восстания».

Улицы немощеные.

Домики крыты тесом. Хлеб — полтинник фунт. Петербургских узнают по тому, что они едят хлеб на улице.

На базаре все лавки закрыты. Несколько баб продают мелкие груши «бергамоты». Какой-то неопределенный человек показывает панораму «О Гришке и его делишках».

Посреди города — сад густой, в нем вечером гуляют.

А посреди сада — павильончик, в нем советская столовая: можно обедать, но без вилок и ножей, руками.

Дают мясо и даже пиво. Официант не мылся с начала империалистической войны.

На Пахотной стороне скирды хлеба.

В городе едят сытно, но очень скверно, масло сурепное, мучительное.

И весь город одет в один цвет — синенький с белой полоской, так выдали.

А вообще все пореквизировано, до чайных ложек со стола.

Страшно голо все. И было, вероятно, все голо. Только раньше жили сытнее.

Остановился жить, то есть дали мне комнату через Совет, у одного сапожника.

Сапожник с двумя сыновьями раньше работал и имел ларек на базаре; арестовали его как представителя буржуазии, подержали, потом стало смешно, отпустили, только запретили частную работу.

Вот и жил потихонечку.

Я благодаря связям получил место агента по использованию военного имущества, «негодного своим названием», то есть не могущего быть использованным по своему прямому назначению.

Это — старые сапоги, штаны, старое железо и вообще разный хлам.

Должен был принять этот хлам, его рассортировать и переслать в Саратов. Я же предлагал устроить починочную мастерскую в Аткарске.

Мне дали хлебные амбары, доверху наполненные старыми сапогами и разной рванью.

Я взял своего хозяина с его сыновьями, принанял еще несколько человек, и мы начали работу.

Работа меня, как ни странно, интересовала.

Жил же я вместе с сапожниками, отделенный от них перегородкой со щелками, спал на деревянном диване, и ночью на меня так нападали клопы, что я обливался кровью.

Но как-то это не замечалось. Обратил на это внимание хозяин и перевел меня спать с дивана на прилавок.

Я уже считал себя сапожником.

Иногда меня вызывали в местную Чека, которая чуть ли не ежедневно проверяла всех приезжих.