Собрание сочинений. Том 2. Биография

Начал вставлять шнур в цилиндрик, а он вроде круглого металлического пенала приготовишки толщиной, как окружность трехкопеечной монеты, а в длину четверть аршина. Шнур в отверстии не держится: тонок.

Обмотал бумагой. Отмерил на две секунды.

Чтобы ждать не было скучно.

Зажег папиросу. Бикфордов шнур зажигают не от спички, а от папиросы. Все по закону. Закурил папиросу, взял цилиндрик в руку и нагнулся с папироской к нему. В течение четверти секунды не помню подробности.

Вероятно, случайно зажег бумажку, которой был обернут бикфордов шнур.

Мне разнесло в сторону руки, подняло, ожгло, перевернуло, а воздух был набит взрывами. Цилиндр разорвало у меня в руках. Едва успел бледно вспомнить о книге «Сюжет как явление стиля», — кто ее без меня напишет?

Казалось, еще гремит взрыв, еще не упали камни на землю. А я на земле. И лошади, вижу, скачут в поле, мальчик бежит. А трава кругом в брызгах крови.

Удивительно красна кровь на зеленом.

А руки и платье все в клочьях, в дырьях, рубашка черная от крови, и через ремни сандалий видно, как разворочены ноги, пальцы вывернуты и стоят дыбом.

Лежу на животе и визжу, и визг уже вырвался из взрыва, а я правой рукой рву траву.

Я думаю, что солдаты прибежали через минуту. Услыхали взрыв и сказали:

«Так и есть, Шкловский взорвался!»

Пригнали телегу. Все скоро. Они с этой телеги картофель покупали. Кормили их плохо, они покупали картофель и варили его вечером.

Прибежал взводный и Матвеев, тот, большой, стали подымать меня на телегу. А я уже понимаю.

Пришел студент Пик, прямо мертвый.

Положили меня на телегу и под голову подсунули мою полотняную шляпку колпачком, с мягкими полями.

Пришел Миткевич, бледный, как на пожаре моста. Наклонился надо мной, задыхаясь.

У меня еще гремело в ушах. Все тело трепетало. Но я знаю, как нужно себя вести, это ничего, что я не умею держать за обедом в руках ложку.

Я сказал ему:

«Примите рапорт: предмет, данный мне на испытание, оказался запалом очень большой силы. Взрыв произошел преждевременно, вероятно благодаря удалению верхней оболочки бикфордова шнура. Используйте запалы!»

Все было сделано как в лучших домах, по правилам.

Есть правила, как должен вести себя раненый. Есть даже правила, что говорить, умирая.

Повезли в больницу.

Один ученик, солдат, сидел у меня в ногах и щупал их, не холодею ли я.

Привезли меня в лазарет. Поругались с санитарами.

Все как принято. Я лежал и печально узнавал вещи. Положили на стол. Намылили.

Тело мое на костях трепетало. Вот этого я еще не видал.

Оно билось мелкой дрожью. Не руки, не ноги, нет, — тело.

Подошла женщина — врач.

Знакомая из Петербурга. Не видались с ней лет восемь. Начали занимать друг друга разговором.

В это время меня уже брили, это необходимо при перевязках.

Говорил со знакомой о русском великом поэте Велемире Хлебникове.

Забинтовали по пояс, положили на кровать.

Пришла на другой день сестра жены[420]. Я не велел тревожить никого до утра.

Посмотрела на меня. Потрогала пальцем. Успокоилась немножко.

Пошла сказать Люсе, что у меня руки и ноги остались.

О том же, что я взорвусь, было известно заранее.

Вообще, живя, я как будто бы исполняю какую-то производственную программу.

Был я ранен жестоко, в ногах, в груди сидели осколки.

Левая рука пробита, пальцы изорваны, в груди осколки.

Весь исцарапан, как когтями. Кусок мяса на ляжке вырван.

А пальцы на ноге размозжены.

Осколков у меня вынимать было нельзя. Для того чтобы вынуть, нужно было делать надрезы, и рубцы стянули бы ногу.

Осколки выходили сами.

Идешь, немного колет. Скрипит белье что-то. Остановишься, посмотришь, — маленький белый осколочек вылез из раны и торчит.

Вынешь. Ранка немедленно заживает.

Но — довольно о ранах.

Лежал и пах несвежим мясом. Время было жаркое.

Приходили ко мне солдаты. Смотрели ласково. Занимали разговорами.

Пришел Миткевич, сказал, что написал в своем рапорте в штаб:

«И получил множественные слепые ранения числом около 18».

Я одобрил — число верное.

Солдаты приносили мне зеленые яблоки и кислые вишни.

Лежать было жарко. Левая рука привязана к маленькой алюминиевой решеточке. Сам весь в варке.

С правой руки положили одного раненого — громадного роста человек, но не цельный, у него не хватало правой ноги по таз.

Грудь у него красивая, красивые похудевшие руки.

Это местный коммунист, Горбань[421]. Ногу у него ампутировали давно, а заново ранен он был так.

Ехал с агрономом в байдарке по землеустроительному делу.

Поссорился, может быть, подрался. Агроном выстрелил в него в упор. Пробил челюсть и ранил язык.

Потом выбросил Горбаня на дорогу. Стрелял в него сверху.

Пробил мошонку, грудь, руку и уехал.

Лежал Горбань на земле под солнцем. Долго. Мычал в луже крови.

Шли мимо возы с мужиками, не брали. А он и сказать ничего не может. Мужики же ехали по своим делам.

К вечеру подобрали Горбаня милиционеры.

Он никак не хотел умирать. Стонал, метался, задыхался.

А седой врач стоял над ним и впрыскивал камфару каждые полчаса. Вливали в Горбаня физиологический раствор соли. Все, очевидно, искренне хотели, чтобы он выжил.