Собрание сочинений (Том 3)

Начали с больших вопросов: о ходе обмолота в районе, о работе элеватора. Данилов сидел прямо, слушал, вычерчивал в блокноте, положенном на колено, какой-то сложный чертеж. Ему что, он может сидеть так спокойно и чертить чертежи... Кругом знакомые лица, сколько раз видел их здесь Коростелев. Несколько месяцев назад, весной, он чувствовал себя среди этих людей уверенно, говорил с ними как равноправный, гордясь своими хозяйственными замыслами. И вот сейчас он сидит бледный и понурый. Эти люди, покончив с более важными делами, обратят свое внимание на Коростелева и обсудят его... что? Ошибку, промах, преступление? Как они это назовут? Как назовет это Горельченко?..

Отворилась дверь, вошел Бекишев, сел рядом с Коростелевым. Ох как долго говорит инженер, заведующий элеватором. Скорей бы кончал. Скорей бы решалась судьба.

"Исключат - жить не буду", - подумал Коростелев.

Но вот кончает говорить инженер, кончают говорить все, кому было что сказать об элеваторе, - век это длилось.

- Информация о совхозе "Ясный берег". Слово имеет товарищ Данилов.

Данилов говорит тихим голосом, что сделано в совхозе с начала года. Отмечает недостатки. Кратко излагает первоочередные задачи. Коростелев слушает, слушает, вникая не столько в слова, сколько в даниловские интонации...

- Но вот, товарищи, мы столкнулись в "Ясном береге" с фактом вопиющего нарушения всего нашего порядка, с фактом разбазаривания номенклатурного скота. Этот факт я должен довести до вашего сведения. Речь идет о незаконной, в обход всех правил, продаже телки Аспазии одному белорусскому колхозу. Проще сказать, телку вывели из стойла, подняли на грузовик и увезли, к недоумению коллектива.

- Ловко! - замечает председатель колхоза имени Чкалова, барабаня пальцами по столу. - Вот это ловко!

Данилов читает докладную записку Коростелева.

- Теперь вам ясны побуждения товарища Коростелева. Личной заинтересованности не было. Тем не менее факт беспримерный, и без выводов обойтись невозможно.

- Вопросы есть? - спрашивает Горельченко.

Вопросов нет - все понятно из слов Данилова и из докладной записки. Только чкаловский председатель спрашивает:

- Так-таки вывели и увезли, а?

- Кто желает высказаться?

Бекишев желает высказаться. Не о телке: он говорит о единоначалии, долге, воле. Коростелев смотрит на Горельченко и не может понять выражения, с которым Горельченко переводит свои черные глаза с Бекишева на него, Коростелева.

- Товарищ Коростелев?

Коростелев молчит.

- Желаете что-нибудь сказать?

Коростелев встает, он очень бледен.

- Что ж... - перевел дыхание. - Нарушил закон, причинил производству ущерб...

- Признаете, значит, что партия должна с вас взыскать?

- Да, - говорит Коростелев. Сейчас, когда сломлено его упрямство, он понимает, что с самого начала признавал себя виноватым: с той минуты, как смотрел вслед грузовику с уезжающим Гречкой...

Среди слов, которые говорятся кругом, отчетливо раздается слово: выговор. Потом строгий выговор.

- Кто за, кто против, кто воздержался?.. Постановили - записать товарищу Коростелеву строгий выговор...

...Коростелев выходит в коридор. За закрытой дверью, в одиночестве, он, стыдясь, утирает скупую слезу - слезу и горя, и облегчения...

После заседания Горельченко повел Данилова к себе ночевать.

Пересекли сквер, где вокруг памятника Александра Локтева гуляла молодежь, и пошли по Большой Московской. Из-за заборов и плетней свешивалась густая пыльная зелень черемухи. Темнело.

- Сильно переживает парень, - сказал Горельченко.

- Это полезно, - сказал Данилов. - Теперь двадцать раз подумает, прежде чем превысить власть.

- Горяч. Все от горячего сердца.

- Вот, - сказал Данилов. - Такого если не держать твердой рукой, он делов наделает.

- А парень ничего. Жить будет.

- Будет. Потому с ним и обошлись по-хорошему. Если б человек безнадежный - ему бы после такой истории на директорском посту не быть. Тут бы его хозяйственная деятельность и кончилась.

- Пришел на готовое, - сказал Горельченко. - Не видел, как строилось плановое хозяйство, сколько стоило борьбы, пота, жертв, чего хочешь.

- Да, было всего, - сказал Данилов.

И замолчали, вспомнив каждый что-то свое. Есть что повспоминать человеку, коммунисту, на пятом десятке лет.

Опять, невзирая на ночной час, освещены окошки, в доме не спят неужели Гречка приехал?

С него станется.

Вот уж не вовремя...

Коростелев даже приостановился: входить ли в дом, или удрать в совхоз, переночевать в кабинете? Никого не хотелось видеть.

Рассердился на себя: человекобоязнь? Это еще что? Постарался принять беззаботное выражение, вошел.

Никого нет, только мать.

Она сидит, подперев голову рукой, лицо усталое. Давно пора ей отдыхать, а она сидит, ждет. Редко это случается.

Значит, уже знает.

Молоко на столе и чистый стакан, опрокинутый донышком вверх.

Она повернула голову и посмотрела на сына своими голубыми, ясными, в легких морщинках глазами. Он подошел и сел рядом. Помолчали.

- Пей молоко-то. Ведь не обедал?

- Не успел.

- Хочешь, каши разогрею.

- Нет. Я молока...

- Ну, пей.

- Вот какие, мама, дела, - сказал он вдруг.