Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

После березовых грибных мест началось чернолесье. Внизу под елками все было засыпано ржавыми иглами, трава почти не росла.

Вот тут и найду белый гриб, подумал я, но сколько ни ходил вокруг елок, белого гриба не было. Попадались козлята. Шапочки на них были зеленовато-коричневые, замшевые.

Я спустился в овраг, в заросли высокой густой травы. Цвел таволожник. Его белые воздушные головки источали горьковатый аромат.

В таволожнике работали пчелы и шмели.

На ногах моих были резиновые сапоги, и я свободно ходил по прелой лесной завали, по крапиве, по болоту. Я пересек овраг, за оврагом опять был лес — елки, березы, осины. Где осина, там и подосиновики. Я скоро нашел ярко-красный подосиновик. Теперь у меня в корзине были и сыроежки, и маслята, и подосиновики. Не хватало белого гриба. В новом лесу между елок и берез встречались кусты орешника. В таких местах растут подореховки, или беляны. Стал я шарить под опавшими листьями и нашарил целую семью белых, как снег, подореховок. Они стояли клином, по-журавлиному. Я умею солить эти грибы, зимою они так хорошо хрустят на зубах и особенно хороши со сметаной.

Хотя я в радовался найденным грибам, но радость была неполной. В корзине не хватало белого гриба. Лес стал светлеть, и скоро я очутился на опушке. По краю леса росли могучие березы.

Их мелкомонетные листики издавали необыкновенно нежный шелест.

Я прислонился к самой старой березе и закрыл глаза. В уши мне хлынула нежная музыка леса. Есть выражение — ласкать слух. Шум березовых листьев и тонкий посвист еловых ветвей именно ласкал слух. Солнце припекало. Было так хорошо, так светло, так радостно на душе, что хотелось стоять и стоять в лесу целую вечность.

Какая-то птица резко крикнула надо мной. Я вздрогнул, открыл глаза и увидел большого дятла. Со всего маху бил он своим клювом по сухому дереву. От его долота летели опилки, или, как говорят лесники, сорилась посорка.

С дятла я перевел взгляд на землю, и тут-то предстало мне мое счастье. Рядом с орешником и свежим пнем стоял самый настоящий белый гриб. Толстый, румяный, загорелый гриб-богатырь.

Я нагнулся и потрогал. Он крепко сидел в земле.

Я посмотрел вокруг, нет ли еще, но больше никаких грибов не было. Осторожно повернул я белый гриб в земле и как электролампочку стал вывинчивать его из насиженного гнезда.

Я держал его в руке и нюхал и пестовал на ладони, с великой радостью ощущая его волшебную тяжесть.

В корзину положил его осторожно, чтобы не повредить, хотя лежащие под ним маслята были гораадо мягче богатыря-боровика.

— С меня хватит! — сказал я вслух всему лесу, и листья берез, так показалось мне, стали аплодировать мне, как артисту, хорошо спевшему для них любимую песню.

Я шел теперь по лесу без своего первого желания искать грибы. А грибы попадались. Где-то мелькнул подберезовик и зазвал меня к самой муравьиной куче. Где-то сестрички-лисички махнули мне своими рыжими хвостиками, и я нагнулся.

Мне казалось, что, когда они попадали в корзину, они робко здоровались с белым грибом. Он был самым главным трофеем моей грибной охоты.

По дороге домой я встретил колхозного пастуха Демку.

Своими зелеными лесными глазами он сразу высмотрел, что у меня в корзине, и вслух выпалил:

— Красавец, а не гриб! Король!

Ни сыроежки, ни подореховки, ни маслята, ни красноголовые подосиновики не обижались. Они сами знали, что с белым грибом ни один гриб в лесу тягаться не может!

Они, казалось мне, даже гордились, что им было позволено находиться в обществе белого гриба!

Злодейка канарейка

В мастерской знакомого мне художника живут канарейки. Занимают они четыре отдельных клетки. Я не обращал внимания на этих птиц, был мало знаком с их жизнью, а в пении вовсе не разбирался.

Но как-то в одной из клеток так прекрасно, с такой чистотой и силой запел кенар, что я невольно заслушался и сказал:

— Познакомь меня, Иван Николаевич, со своими канарейками.

Глаза художника просияли, словно он только этого и ждал.

— В этой клетке, — начал Иван Николаевич, — живет Чива, а в других — ее дети. Кенар, что вам так понравился, ее молодой сын.

В клетке Чивы тоже зазвучало пение.

— Эва! — удивился Иван Николаевич. — И старик запел.

Это был отец канареек и кенаров, размещенных в остальных клетках. Видно, нелегко было петь старому кенару. Он мало походил на поющую птицу, а скорее напоминал человека, которого бил озноб и мучил кашель.

— Вот вы и не знаток, а заметили, что старый кенар поет хуже молодого, — сказал Иван Николаевич. — Естественно, старости с молодостью трудно спорить.

При этих словах Иван Николаевич запечалился и подумал о себе, о близких людях.

Он подвел меня ко второй клетке.

— А эти вот в декабре вывелись. Канарейку зовем Пеструхой, она у нас пестрая.

Я стал пристально смотреть на Пеструху. Бойкими черными бусинками глаз Пеструха впивалась в меня с женским любопытством. Клюв у нее был короткий, но сильный.

Иван Николаевич угадал мою мысль.

— Да, клюв у канареек сильный — подсолнухи, коноплю им полдела расклевать.