Собрание сочинений. Том 4

— Это очень страшно, Костя… предательство… Каждый раз, когда я сталкиваюсь с этим в жизни, меня охватывает чувство боли такое острое, такое глубокое, что я ощущаю его физически… Я не могу понять психологию предателя… Ты никогда не задумывался над этим, Костя?.. — И, не получив от Миронова ответа, он продолжает диалог с самим собой: — Вотинов! Что его толкнуло на это? И как ловко, как умело он обманывал нас!.. Вотинов! Час тому назад я, ты, да и мы все относились к нему, как к лучшему товарищу, а он просто шел, продавал нас за грош. Нет, он продавал не только нас, маленькую группу людей, но продавал больше — продавал идею, продавал революцию… До какой душевной опустошенности надо дойти, до какого цинизма, дьявольского себялюбия, чтоб… Омерзительно!

Свердлов вздрагивает, как от прикосновения к чему-то гадливому.

Хлопает дверь тюремной камеры. Входит надзиратель.

— Сухов Алексей! С вещами…

Сухов не отвечает.

Вскакивает Свердлов и подбегает к Сухову, наклоняется к нему. Доктор берет руку Сухова, ищет пульс, потом бережно кладет руку вдоль неподвижного тела. Очень медленно поднимается Свердлов. Он говорит, превозмогая волнение:

— Передай, Малинин, прокурору и начальнику, что они свое дело сделали! Заодно передай и прокурору и начальнику, что политические объявляют голодовку…

Все склоняются над Суховым.

В наступившей тишине Свердлов говорит тихо и взволнованно:

— В память о тебе, товарищ Сухов, мы воспитаем в себе волю к жизни, такую могучую, такую непобедимую, чтобы она преодолела все и вся!

Малинин и тюремщик выносят тело Сухова.

Все — и политические и уголовные — тяжело молчат.

Дверь хлопнула, звякнул ключ в замке. Свердлов поднимает голову:

— Товарищи, теперь нужны выдержка и спокойствие. Никаких больше разговоров, никаких споров, только лежать.

Свердлов перевязывает себе живот полотенцем и ложится. Политические делают то же. Уголовные с ужасом смотрят на политических.

Говорит Свердлов:

— А теперь, товарищи, я вам буду читать, у меня в памяти хранится целый клад замечательных стихов.

Читает стихи Гейне.

СВЕРДЛОВ В СИБИРСКОЙ ССЫЛКЕ

Дремучая северная тайга. Вековые деревья густой зеленой стеной стоят у самого берега Енисея.

Тишина. Лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, рисуют причудливый узор на зеленой траве лужайки.

Под деревом лежит Свердлов, закинув за голову руки. Рядом с ним дремлет огромный пес.

Прислушавшись к какому-то шуму, Яков Михайлович вскакивает. Собака заворчала, но Яков Михайлович ее успокаивает:

— Тихо, Ванька, свой! — и пробирается сквозь густые заросли кустарника к реке.

На воде у берега в легкой лодке — Сталин. Он ловко выпрыгивает на берег и крепко, по-дружески, жмет руку Свердлову:

— Здравствуй, Яков! Ну, Яков, принимай гостя!

Яков Михайлович гостеприимно приглашает Сталина под свое дерево.

Ярко горит костер, ключом кипит в котелке уха. На бумаге лежит кусок хлеба, соль и несколько кусков сахару.

Свердлов шутливо:

— Кушать подано! Уха готова!

Яков Михайлович подбрасывает сухие ветки, и костер загорается еще ярче.

Сталин подсаживается к костру:

— Как это, Яков, у тебя все ловко получается! Ты вот уже и стряпать научился.

Яков Михайлович махнул рукой:

— Не велика наука… Здесь, в Монастырском, научился. Все-таки в ссылке посвободней, чем в тюрьме… — Яков Михайлович достает ложку из кармана, пробует уху, солит, достает другую ложку и передает ее Сталину, потом снимает котелок, ставит его между собой и Сталиным, шутя объявляет:

— Суп «сюпрем»!

— Попробуем, Яков, спасибо… Вкусно.

— А вот посолю, будет еще вкуснее!

Они с аппетитом, обжигаясь, едят уху. Пес тихонько просит — скулит.

Яков Михайлович укоризненно качает головой:

— Стыдно, Ваня!

Умный пес отходит и садится спиной к костру.

Сталин. Ну, какие новости, Яков? Как с побегом?

Свердлов. Очевидно, опять провал! Мой надзиратель буквально по пятам ходит. Я удивляюсь, как он сюда еще не пожаловал…

Сталин откладывает ложку:

— Ты слыхал важную новость?

— Нет. Какую, Коба?

— Царское правительство хочет призвать политических ссыльных в армию.

Свердлов усмехается:

— А армия и без того — пороховой склад.

Сталин лукаво спрашивает:

— А если бросить туда такую искру… как ты?

Яков Михайлович вскочил.

— Согласен, Коба, согласен! Хоть на войну, к чорту на рога, но быть ближе, ближе к армии, к Петрограду, к Москве… Ведь мы на этом чортовом клочке земли, окруженные дремучим лесом, оторванные от всего живого, от России на тысячи верст…

Сталин. Успокойся, Яков. Знаешь, говорят, мухи перед смертью, осенью, особенно больно жалят. Война должна, ты понимаешь, война должна скоро кончиться… И она кончится крахом Российской империи. А ты читал в «Русских ведомостях» статью Кропоткина?

Свердлов. Старый дурак!

Сталин. А статейка Плеханова? Вот неисправимая болтунья-баба! Бить их некому!

Сталин кончил есть, достает трубку, берет из костра тлеющую веточку, прикуривает и передает веточку Свердлову:

— Скорее бы до нас дошла газета из Женевы! Владимир Ильич им там баню устроит!

Вьется дымок. Солнце клонится к западу. У костра задумались Сталин и Свердлов.

Первым прервал молчание Свердлов.