Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Однако не о расположении родных Нестора думала Фрося, заботливо ухаживая за Харитиной, метавшейся в горячке, а старалась от полноты сердечной, так велико было ее затаенное торжество. Жалко Николая, но и рабочие тоже ведь рисковали своей жизнью, чтобы прогнать атамана. И хотя неизвестно, кто там уцелел, в Нахаловке, после такой отчаянной борьбы, зато рухнула власть, возле которой плодилось столько всякой нечисти…

В начале февраля, когда солнце разгулялось над станицей, пронизывая ослепительным, пока еще холодным светом сугробы и плотные навалы снега на крышах, Харитина в первый раз встала на ноги… Пошатываясь от слабости, она прошлась по дому, вызвав слезы на глазах матери, и, снова войдя в свою комнатку, где Фрося перестилала постель, присела на подоконник.

— Продует. Отойди от окна! — сказала ей Фрося, стаскивая наволочку с большой, туго набитой пухом подушки.

— Не продует, — тихо, не сразу ответила Харитина, подставляя солнечным лучам исхудалую ладонь и машинально шевеля тонкими пальцами. — Тут тепло-о!.. — Слезы хлынули по обостренному, бледному до прозрачности лицу. Не вытирая их, она смотрела на Фросю расширенными, черными, в густых тенях, глазами. Просвеченные с затылка, спутанные светлые волосы с завитками на висках и над низеньким лбом скорбным облачком окружали голову, и жалостно было глядеть, как двигались в круглом вырезе рубахи косточки ключиц от рвущих грудь неслышных рыданий.

Сунув на кровать подушку, Фрося подбежала к золовке, боясь, что та упадет, подхватила ее под локти, но Харитина, близко посмотрев остановившимся взглядом, сама неожиданно сильно, цепко обняла плечи невольно оробевшей Фроси.

— Ты знаешь, об чем я все думаю? — шепотом спросила она и, не ожидая ответа, заговорила в самое ухо невестки: — Умница ты, что не отпустила Нестора! Я же знаю: он нарочно тогда сломал ногу. Не бойся, я никому не скажу… Правда, завидки меня брали глядеть, как он возле тебя нежился, когда мой Николаша… — лицо ее опять задрожало, но глаза блестели уже сухо, — мой бедный казачок мерз там в этих проклятых окопах. А теперь рассудила: правильно вы сделали. Слобода, слава казачья — все это брехня одна. Где она, слобода? Затрубят в трубы, ударят в набат, и скачи, хошь не хоть, куда начальство велит. Всю жизню так мотают. А слава?.. Атаман-то убежал, не убоялся позору, лишь бы уцелеть. Не захотел, чтоб его разорвало снарядом! Мы, как ребятишки глупые, оружьем любовались, награды собирались получать… А зачем они? «Земля, коровы…» — передразнила она кого-то, судорожно вздыхая. — Да на черта они мне нужны теперь?! Пусть бы лишились этого добра, ну и жили бы, как все люди живут. Только бы он был со мной.

71

После бегства атамана многие станицы стали посылать в Оренбург делегатов и печатать в новой губернской газете «Известия» письма с клятвенными обещаниями верности Советской власти. Дескать, не по доброй воле выступали казаки против красногвардейцев, а были силком, по решению круга войскового, мобилизованы! Нутром же своим, как трудящиеся землеробы, всегда были заодно с пролетариатом.

— Вот брешут, кобели, и зубы не падают! — Григорий Прохорович остервенело смял газету, бросил на пол, затем, малость поостыв, произнес нехотя: — Конечно, с волками жить… Оно, само собой, делать придется по-ихнему. Но ври, да знай меру! Чего ради так распинаться: «Заодно с пролетарьятом!» Надо же!..

Аглаида подобрала газету, расправив, разгладив, стала по складам читать напечатанные письма станичников.

— Вот еще одна агитаторша завелась! — язвительно сказал Григорий Прохорович и недобро усмехнулся тому, как неумело держала невестка газету в широко разведенных руках, как шевелила ядреными красными губами. — Может, сама выступишь с покаянием? Большевики страсть любят, когда бабы в политику суются. Да и нам, казакам, сподручней под бабьей юбкой отсидеться, чем душой кривить.

— Тут, батя, наши сакмарски тоже пишут свой «призыв». Это наши-то дубовы староверы? До чего пужливы оказались! Вот и свояк братушкин тут свое фамилие подмахнул. А баял: мы-то, казаки-то, у нас, мол, пушки, полки у нас!

— Цыц, дура! — гаркнул Григорий Прохорович и, ударив по столу кулаком так, что рюмки в шкафу звякнули, скривился от боли. — Не твоего куриного ума это дело!

— Молчу, батя. Но ведь у нас тоже станут искать этих, как их… лояльных?

— Эк завернула!.. — Есаул сердито глянул на старшего сына, что-то мудровавшего с подпругой седельной подушки, но искоса усмешливо следившего за своей самоуверенной женкой. — Ты, что ли, ее просвещать, себе на шею ярмо ладишь?

— Теперича везде так говорят, — не смущаясь, сказала Аглаида. — Слыхала я, будто писарь станичный на нашего Нестора целится. Дескать, ему легче в лояльных ходить, раз он супротив Красной Армии не выступал.

— Мерин сивый тебе на ухо шепнул, что ли? — побагровев от досады и неловкости, промолвил Григорий Прохорович.

— Да ей-богу! Соседка Марья баяла, что ее свекровка своими ушами слыхала.

— Вот-вот! Марья — Дарье, Дарья — борову, а боров — всему городу.