Собрание сочинений. Том 7

Вскоре после этого мы покинули Бинген, и Маркс отправился с мандатом Центрального комитета демократов^[89]

в Париж, гдe предстояли решающие события; он должен был представлять германскую революционную партию перед французскими социальными демократами^[90]

. Я же возвратился в Кайзерслаутерн, с намерением остаться там первое время в качестве простого политического эмигранта, а впоследствии, быть может, если представится удобный случай и вспыхнет борьба, занять в этом движении то место, которое только и могла занять «Neue Rheinische Zeitung», — место солдата.

Кто хоть однажды побывал в Пфальце, тот поймет, что в этом благословенном крае, где вино в изобилии, движение должно было принять в высшей степени жизнерадостный характер. Наконец-то население избавилось от сидевших у него на шее неповоротливых, педантических старобаварских чиновников — любителей пива и назначило на их место веселых поклонников пфальцского вина. Наконец-то оно освободилось от крючкотворства глубокомысленной баварской полицейщины, которое так забавно высмеивал в остальном весьма плоский журнал «Fliegende Blatter»^[91]

и которое тяготило вольнолюбивых пфальцских жителей больше, чем что-либо другое. Восстановление свободы трактиров было первым революционным актом пфальцского народа; весь Пфальц превратился в большой трактир, и количество спиртных напитков, поглощенное в продолжение этих шести недель «во имя пфальцского народа», не поддается никакому исчислению. Хотя в Пфальце активное участие в движении было далеко не таким широким, как в Бадене, хотя здесь было много реакционных округов, однако все население было единодушно в этом всеобщем увлечении вином, и даже самый реакционно настроенный мещанин или крестьянин был захвачен этим общим весельем.

Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, какое неприятное разочарование принесет прусская армия этим развеселившимся пфальцским жителям через несколько недель. И тем не менее в Пфальце люди, которые не предавались бы в полнейшей беззаботности житейским удовольствиям, были наперечет. Лишь весьма немногие верили в возможность прихода пруссаков, но зато все были твердо убеждены, что если они и придут, то очень легко будут отброшены назад. Правда, здесь не было той, проистекающей от твердости убеждений мрачности, которая, казалось, начертала на лбу у каждого офицера баденского народного ополчения девиз «серьезность присуща мужу» и которая, однако, не смогла предотвратить столь удивительные дела, — о них мне еще предстоит рассказать, — здесь не было и той добродетельной торжественности, которую мещанский характер движения в Бадене сообщал большинству его участников. В Пфальце бывали «серьезными» лишь мимоходом. «Воодушевление» и «серьезность» служили здесь только для того, чтобы приукрасить общее веселье. Но все же здесь были достаточно «серьезны» и «воодушевлены» для того, чтобы считать себя непобедимыми по отношению ко всем силам мира и, в особенности, по отношению к прусской армии; а если когда-либо в тихий час раздумья и возникало легкое сомнение, оно устранялось неопровержимым аргументом: «Если даже дело и обстоит так, об этом все же не следует говорить». Но чем больше движение развертывалось, чем более явно все растущее количество прусских батальонов концентрировалось между Саарбрюккеном и Крейцнахом, тем, разумеется, чаще возникали такие сомнения, и вместе с тем все более усиливалась, как раз у сомневающихся и боязливых, хвастливая болтовня о непобедимости «народа, воодушевленного своей свободой», как называли жителей Пфальца. Эта хвастливая болтовня вскоре разрослась в целую систему усыпления, которую правительство всемерно поддерживало и которая ослабляла всякую деятельность по укреплению обороны и ставила каждого, кто возражал против нее, под угрозу ареста как реакционера.

Эта беззаботность, эта хвастливая болтовня насчет «воодушевления» и его всесилия в сочетании с ничтожными материальными средствами «восстания» и крошечной территорией, на которой оно происходило, составляли комическую сторону пфальцского движения и доставляли немало веселых минут тем немногим людям, которым их дальновидность и независимое положение давали возможность свободного суждения.