Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

– На крутом бережку у Яикушки…Там случилось диво дивное:Оженился там молодой казак,Взял невесту себе саблю вострую.Как свахи его сестры родные:Самара, Уфа и Исеть-река.Обвенчала его кровь горячая,В поезду-то был развороный конь.И родился у них, у четы молодой,Оренбургский казак, богатырь удалой.Стал по бережку он тут похаживать,Орду поганую поколачивать.Правой ручкой махнёт – улица,Левой ручкой махнёт – переулочек…

У Лёни была своя любимая песня. Вот эта…

Правда, сам он не пел. Всё стеснялся.

А вот послушать любил.

Ветер по полю шумит,Весь казак в крови лежитНа кургане головой

Под осокою речной;Конь ретивый в головах,А степной орёл в ногах…«Ах, орёл, орёл степной,Побратаемся с тобой.Ты начнёшь меня терзатьИ глаза мои клевать.Дай же знать про это ей,Старой матери моей.Чуть начнёт она пытать,Знай о чём ей отвечать.Ты скажи, что вражий ханПолонил меня в свой стан,Что меня он отличилИ могилой наградил.С сыном ей уже не житьИ волос ему не мыть.Их обмоет ливень гроз,Выжмет досуха мороз,И расчешет их бурьян,

И раскудрит ураган.Ты не жди его домой,Зачерпни песку рукойДа посей, да поджидай,Да слезами поливай.И когда посев взойдёт,Сын на Родину придёт!

Побрались за руки. Невспех идём себе. Идём…

Кто поёт, кто подпевает.

А кто и пенье милованьем сладит…

Не беда, какая парочка споткнётся. Приотстанет.

Через минуту-другую нагоняют. Рады-радёшеньки. Сияют. Поцелуй нашли!

А у меня с робким Лёней – ну тишкину мать! – ни находок, ни разговору. А так… Одни междометия… Горькия…

А каюсь…

В корявой башке моей всё свербела сладкая теплиночка:

«Миленький мой Лёнька,Мой хороший Лёнька,Ты за талию меняПотихоньку тронь-ка!»

Да куда!

Мой сватачок[49] читать мысли мои не мог и на самом близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был.

Крепче всего выходило у него багровое молчание.

По лицу вижу, вкрай зудится что сказать. Да рта открыть смелости Боженька не подал…

А и то ладно. А и то сердечку отрада…

Погуляем с часочек, там и вновки[50] делу честь.

5

Изнизал бы тебя на ожерелье

да носил бы по воскресеньям.

Княжил тёплый май.

Цвели ромашишки.

Из села Крюковки – это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, – понаехали мастеровые строить нам станцию.

Бегал там один дружливый гулебщик с гармошкой.

Исподлобья всё постреливал.

А наведу на него смешливый свой глаз – тут же отвернётся.

Поначалу отворачивался, отворачивался.

А потом и перестань.

На обкосках[51] подступается, шантан тя забери, с объяснением:

– Говорю я, Нюра, напряминку… Человек я простой…

– Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.

– Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу…

– Кыш, божий пух! – смеюсь. – Кыш от меня!

– Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку…

– Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!

– Да-а… Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами…

– А чем же ты передашь-то? Гармонией?

Осклабился. Только зубы белеют:

– Нет. И гармонией не могу.

– Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!

А он, водолаз, напрямки своё ломит:

– Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.

Заложил упрямец начало.

Стал наведываться на посидёнки.

Играл Михаил на гармошке-резухе трепака, казачка.

Плясали как! Будто душу тут всю оставили…

Сормача играл…

Играл всё старые танцы.

А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.

Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.

Сладили крюковские нам новую станцию.

По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену мастеровато вывел Михаил толстой кистью чёрно:

«Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес по ягоды, увижу, вспомню всё, наплачусь – тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру на посиделках. Манит эдако пальчиком на улицу: