Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

– Ну прямко навпрочь расслезила своими посулами! Не-е… Заткни, неучёса,[296] зевало да нараз давай вытряхайсь!

– Сношенька-госпоженка! Войди в мою горю… Иля ты нуже никовда не кланялась в ноженьки? Иль тебя и разу не укусывала своя вошка?

Тут сношка и вовсе рассвирепела.

Тигрица тигрицей сделалась.

Или вконец обиделась, что я потревожила её вошь?

– Тебе-то чё за печалька до моей воши?! – орёт дурноматом. Хлопья пены только отскакивают от губ. – Со своей вошкой я как-нить сама уговорюсь. А ты нонь!.. Сей же секунд слётывай! А тама, язви тебя, как знашь!

– Да куда ж я, добродеюшка, с детьём в буранницу?[297]

– А по мне хоть солнце не вскакивай!

Да в крепком гневе только у-у-ух дородным кулачиной в окно по переплёту. Створки со страху так и разбежались в стороны.

И накатилась моя сношенька-лютоедица сыпать в оконный провал наши манатки. Под снег.

Ну, в такой неподобице не добраться толку.

Посадила я Сашоню с Верочкой на вещи.

Сидят плачут.

А ляпуха, крупный лапластый снег, с ожесточением присыпает, присыпает, присыпает…

Больно-разбольно смотреть на деток – сердце рвётся.

Но поделать я ничего не поделаю. В одномашку я под эту крышу, я под ту – не надобны.

Задохнулась я шоком бегать.

Села к детворне. Всей артелиной кричим…

Да замоешь ли беду слезами?

Тут мимоходком чалили и пристыли те, кто покупал родителев домок. Фамильюшка им будет Скачедубы.

Не в пример другим не плетут заживные[298] Скачедубы нам венки из жалобливых слов. Нырь сразу в дело.

– Мы, – шумят под чичером,[299]

– сымаемся с корня. Отбываем на житие в городское место. Не хотела б ты, потеряха, взять свою хатёшку назадки?.. Уходи, горюшко, от снохи. Невечно ж драться и когти притупятся… Моть, так всё у нас махнётся, что ноне и справишь ладины.[300]

Расхлебенила я рот – закрыть не закрою.

– Ну… Продаём… Чего ж тут с диву падать?.. Хмг… Эко диво, что у свиньи пятаком рыло…

Перецеловала, вымокрила я слезьми своих милостивцев; быстренько – жак! – жак!! – жак!!! – похватали что там с горюшатами из добра своего да и бегом к родителеву к домку.

Топчут добрыни спасители наши следы.

Из пурги, из этого белого стона беды, бросают в спину слова:

– Ты хотеньки воспроси, что мы хотим…

– Божечко мой! Мне, бездомовнице, в расспросы лезть? – в ответ кидаю. – Я тридцать один год по чужим норам клопов своей кровушкой обкармливала! Мне ль спрашивать? Мне ль об чём-то ещё блуждать на уме?[301] Мне наиглавно хоть одной ногой вжаться в свой домок. А там видать будет. Война план нарисует!

– Это ещё какая такая война? – выстрожились.

– А такая. Что положите, негаданные мои добродеи, то и возьмёте.

– Заране предупреждение даём, – идут в обход. – Да ты сама у курсе… Всё на свете меняется. Линяет платок. Люди тем пачей. Меняются времена. Меняется на всё ценушка. Весной двадцать второго года, когда ваши продавали, деньги никакой в себе силы не держали. Мой родитель каки тышши на тышши имел! Только с тех тышш прок невелик. Ну прикинь сама… Тогдашневский отдельный номер газеты «Известия» ходил за семьдесят тышш рваных! Пустые тышши… Шелуха…

– Вы к чему?

– А всё к тому… На ту пору, милоха, не на рубляки – на натуру всё пущали. Кругома страшна дешевень разбойничала. Каковецкие домины кидали за то же ведро капусты!

– Но мы-то за муку…

– Вот-вот… Наши взяли у твоей родительки, царствие ей небесное, за неполные восемь кил паша-нич-ной муки!

– Ну а мне верните, – усмехаюсь, – за все девять. Я ж вам с богатейским походом отваливаю. Полное кило приварку!

– Се в похвалку, посмеятельница, что осталась на чужой лавке, без своей крыши над головой, живёшь горевским житьём, а шутки шутишь. Тольке бросай ты, милуша, такую замашь, – наставляет на ум белый, как кипень, лисоватый домохозяйко Скачедуб и долбит крюковатым указательным пальцем меня по плечу. – Оно способней побегить, ежель ты, двусмешница, хохотошки отставишь на посля. Внимай… Я доволе пожил на своём веку. Набежный конишка…[302] Уже твёрдо отличаю большой палец от мизинца. Не болтохвост…[303] Знаю, что леплю. Погутарим по-чистой…[304]

– Что ж вы просите?

– За алтын не продам.[305] Не старую цену, конешно… Знаешь же… Бату́-бату́ – всё к своему животу…[306]

По нонешним шуршалкам я отмажу у тебя полных три тышши. Копеечка к копеечке.

– Три так три… Всё же меньше, чем пять. Я согласна на всё. Абы не жить ото всяких там хозяев.

– А что, – торочит, – ты нам зараз в наличности подашь?

– Кроме большого спасибушки ничегошеньки, дорогие вы мои жизнедары. Деньжанятками я сейчас не сильна.

Вокняжилась я в свои хоромы…

Привалило счастье, хоть в колокола звони!

Час к часу почти восемь месяцев, до зимнего Николы, не знала я ни дня, ни ночи. Натурально не знала. Спала я два-три часа. На доранье люди встают коров доить – я толечко падаю спать.

Ох и старалась я. В нитоньку тянулась.

Без роздыху всё вязала, вязала, вязала в уплату за домок. Всё вязала… Как движок,[307] в эту работу была вдавлена.

Спицы из железа, и те стираются…