Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2

Тут же отец встрепенулся, заулыбался весело, думая, наверное, о новом доме и о дороге.

Они вышли во двор: сначала отец с двумя старенькими чемоданами — к одному была привязана не уместившаяся кастрюля, — потом сгорбившаяся баба Шура и мама с Толиком.

За воротами на лавочке сидела тетя Поля. Увидев процессию, она поднялась.

— Едете? — спросила соседка тихо.

— Едем, — ответила мама и вдруг порывисто бросилась к тете Поле, обняла ее.

— Ну, ну! — говорила тетя Поля, поглаживая маму по спине. — Ну, ну! — Потом отстранила ее и сказала строго: — Берегите!.. Берегите!.. — И заплакала неожиданно, так и не договорив, что же надо беречь.

Они двинулись дальше, но, пройдя несколько шагов, Толик обернулся. Обернулась и мама.

Тетя Поля низко, в пояс поклонилась им вслед.

До вокзала было порядочно, и отцу с чемоданами приходилось тяжело, но они пошли пешком и совсем не короткой дорогой. Сначала Толик ни о чем не догадывался и понял, в чем дело, лишь у самого Темкиного дома.

Отец повернулся к маме, виновато глядя на нее, она кивнула, и, оставив чемоданы, отец скрылся во дворе.

Баба Шура вздохнула, покрутила головой — ей было, конечно, непонятно такое, а Толик, напротив, обрадовался за отца. Обрадовался, что так хорошо они придумали с мамой. По-взрослому и не трусливо.

Скоро отец появился в воротах. Он был не один. С ним шагал Темка.

Отец приблизился к чемоданам, потоптался смущенно и сказал, словно извиняясь:

— Вот Артем захотел меня проводить.

Теплая волна колыхнулась в Толике. Темка, Темка! Какой он все-таки удивительный человек! Все плохое забыл, выбросил будто, оставил только хорошее — и пришел. Не каждый взрослый так может. А Темка смог.

Они отправились дальше — впереди баба Шура, потом отец рядом с мамой и замыкающая пара: Толик и Темка.

Они шагали дальше, и вот появился вокзал — серый и мрачный, похожий на большую казарму, а Толик все думал о Темке, о его справедливости. О том, что, верно, в этом и есть главная человеческая сила — быть справедливым.

Они переглянулись, и Толик вдруг заметил, как вытянулся и похудел Артем. Мальчишки не улыбнулись друг другу, не подмигнули весело, только посмотрели внимательно, будто каждый хотел запомнить другого.

— Скоро в школу, — вздохнул Темка, и Толик кивнул ему механически, вспомнив Изольду Павловну, и Женьку, и Цыпу, и Машку с Колей Суворовым. Как-то все будет, вздохнул он, но не огорчился.

Поезд уже стоял у платформы — чистые зеленые вагоны. Отец протянул билеты худому как жердь проводнику и понес чемоданы в вагон. Кастрюлька, привязанная к одному чемодану, жалобно звякнула, ударившись обо что-то железное, будто брякнул звонок, и вдруг мама кинулась к Толику.

Она обнимала его, тискала изо всех сил, и руки у мамы дрожали. На мгновенье Толик отстранился и увидел, что мама не плачет, что глаза у нее сухие, но совсем больные. Они горели воспаленно, мама дышала горячо и обнимала Толика, как маленького!

— Прости! — шептала она. — Прости меня!..

— За что? — удивленно спросил Толик и пристыдил себя.

Ему бы, наверно, надо заплакать сейчас, но слез не было — напротив, он равнодушно смотрел на все, что происходило. Словно это не его обнимала мама, словно его не касался этот вокзал, этот вагон, в котором они уедут, будто Толик стоял где-то тут сбоку и взирал на все равнодушно, как посторонний.

— Толик! — шептала мама. — Прости! — И заглядывала ему в глаза, будто что-то изменится, если Толик скажет: «Да, прощаю».

Он поглядывал на Темку, думал, что надо быть справедливым, кивал головой, напряженно улыбался, а мама не успокаивалась, словно всего этого ей было мало. Словно Толик должен что-то такое сделать из ряда вон, что-то такое крикнуть или поставить печать на своих словах, чтобы было доказано, утверждено: он их простил, и не обижается, и все так должно быть.

Из вагона вышел отец, и через мамино плечо Толик увидел его растерянное лицо.

«Ну вот, — подумал он, — они оба расклеились и растерялись. Разве можно так? Разве можно уезжать с таким настроением? Надо думать о том, что будет, что впереди, и улыбаться, а не плакать, потому что впереди всегда должно быть лучше».

Отец шагнул к маме, обнимавшей Толика, покрутил в руках папироску, разминая ее, и Толик запомнил это: под сильными отцовскими пальцами тонкая табачная оболочка лопнула, и рыжие крошки посыпались дождиком на вокзальный асфальт.

— Ничего, — сказал отец, улыбаясь деревянной улыбкой. — Вот мы устроимся и сразу за тобой приедем.

Мама кивнула головой.

— Да, да, — сказала она. — Сразу же. В тот же день.

И вдруг Толику захотелось сказать им что-нибудь взрослое, настоящее, чтобы они ехали спокойно, наконец. Ведь он оставался, а им-то надо ехать. Ехать и жить снова, будто начинать новую тетрадь. Надо, чтобы новая тетрадь была чистой, аккуратной, без клякс и поправок, а они трясутся, волнуются, как на контрольной.

Толик собрался с силами и сказал, стараясь твердо выговаривать слова:

— Вы поезжайте, не бойтесь, — но голос предательски дрогнул, и он добавил: — Я буду ждать!