Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Беседа разгоралась от вин, старых французских вин, текучих и горячих, сообщающих огонь и крылья словам. Майолики были не дурантские, расписанные кавалером Чиприано де Пикколь Пассо, и серебро не миланского дворца Людовика Моро, но были и не слишком вульгарны. В вазе из синего хрусталя, по середине стола, был большой букет из желтых, белых, фиолетовых хризантем, на которые устремлялись печальные глаза Клары Грин.

— Клара, — спросил Руджеро Гримити, — вы печальны? О чем вы думаете?

— А та chim`ere! — улыбаясь, ответила бывшая любовница Адольфа Джеккиля и отпила из полного шампанским бокала.

Это светлое и искристое вино, оказывающее на женщин такое быстрое и такое странное действие, уже начинало, по-разному, возбуждать этих четырех гетер, пробуждать и дразнить маленького истерического демона и гнать его по всем их нервам, разливая безумие. Маленькая Сильва изрекала чудовищные вещи, смеясь задыхающимся и судорожным смехом, почти рыдающим, как смех готовой умереть от щекотки женщины. Мария Фортуна давила голым локтем засахаренные фрукты и тщетно предлагала их, прижимаясь сладким локтем ко рту, Руджеро. Джулия Аричи, засыпанная мадригалами Сперелли, закрывала красивыми руками уши, откидываясь в кресло, и при этом движении, ее рот привлекал внимание, как сочный плод.

— Ты никогда не едал, — говорил Барбаризи Сперелли, — константинопольских сластей, мягких, как тесто, приготовленных из бергамота цветов, апельсинного дерева и роз, делающих дыхание душистым на всю жизнь? Рот Джулии — такой восточный пряник.

— Прошу тебя, Людовико, — говорил Сперелли, — дай мне попробовать его. Покоряй мою Клару Грин и уступи мне Джулию на недельку. У Клары — тоже оригинальный привкус: сиропа из пармских фиалок между двумя бисквитами с ванилью…

— Внимание, господа! — воскликнула Сильва, взяв сочный плод.

Она видела шутку Марии Фортуны и предложила пари, что съест плод со своего локтя. Чтобы проделать это, обнажила руку: худую, бледную руку, покрытую темным пушком, прилепила сладость к острому локтю, и прижимая левой рукой правое предплечье и тужась, с ловкостью клоуна, среди рукоплесканий, выиграла пари.

— Это еще пустяки, — сказала она закрывая свою наготу привидения.  — Chica pero guapa [21]; не правда ли, Музелларо?

И закурила десятую папиросу.

Запах табака был так приятен, что всем захотелось курить. Портсигар Сильвы переходил из рук в руки. На эмалированном серебре его Мария Фортуна громким голосом прочла:

— «Quia nominor B`eb`e»[22]

.

И при этом все пожелали иметь изречение, вензель для носового платка, почтовой бумаги, сорочек. Это показалось им очень аристократичным, в высшей степени изящным.

— Кто подберет мне изречение? — воскликнула бывшая любовница Карла де Сузы. — Хочу латинское.

— Я, — сказал Андреа Сперелли. — Вот оно: «Semper parala» [23].

— Нет.

— «Diu saepe fortiter»[24]

.

— Что это значит?

— На что тебе знать? Довольно, что — латинское. А вот другое, великолепное: «Non timeo dona ferentes» [25].

— Мне не очень нравится. Оно для меня не ново…

— Тогда, вот это: «Rarae nates cum gurgite vasto».

— Слишком обыденно. Я так часто читаю в газетных хрониках…

Людовико, Джулио, Руджеро, хором, громко засмеялись. Дым папирос расстилался над головами, образуя легкое синеватое сияние. Изредка, в теплом воздухе, доносилась волна звуков театрального оркестра, и Крошка подпевала вполголоса. Клара Грин обрывала в свою тарелку лепестки хризантемы, молча, потому что белое и легкое вино превратилось в ее крови в сумрачную истому. Для тех, кто знал ее, такая вакхическая сентиментальность была не нова, и герцог Гримити забавлялся тем, что вызывал ее на откровенность. Она не отвечала, продолжая обрывать хризантемы в тарелку и все плотнее сжимая губы, как бы для того, чтобы удержаться от слов. И так как Андреа Сперелли мало обращал на нее внимания и был охвачен безумной веселостью, удивляя даже своих товарищей по наслаждению, то, среди хора остальных голосов, она сказала, умоляюще:

— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!

И с этих пор, почти с равными перерывами, поднимая от тарелки свой синий взгляд, она томно умоляла:

— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!

— Ах, что за жалобы! — заметила Мария Фортуна. — Но что это значит? Она чувствует себя дурно?

Маленькая Сильва курила, пила рюмками старый коньяк и, с искусственным оживлением, говорила чудовищные вещи. Но, время от времени, ею овладевала усталость, оцепенение, наступали очень странные мгновения, когда казалось, что нечто упадало с ее лица и что в ее бесстыдное и наглое тело входило какое-то другое маленькое тельце, печальное, жалкое, больное, задумчивое, более старое, чем старость чахоточной обезьяны, которая, насмешив честной народ, забивалась в глубь своей клетки кашлять. Но это были мимолетные мгновения. Она отгоняла наваждение и пила еще одну рюмку или говорила еще одну чудовищную вещь.

А Клара Грин повторяла:

— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!

XI