Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Очерки биографического характера

Веселье народа,

его развлечения и праздники составив ли в собрании Ровинского особый отдел, богатый замечаниями по личным наблюдениям автора. За описанием и изображением «широкой масленицы» и «семика» следует подробный рассказ о кулачных боях, о их приемах и правилах («лежачего не бьют!») и об уцелевших в народной памяти героях этой почти уже исчезнувшей повсюду на Руси забавы. Точно так же остается лишь в воспоминаниях приход вожака с медведем, еще недавно составлявший, по словам Ровинского, эпоху в глухой деревенской жизни. «Все бежало к нему навстречу, — рассказывает автор, списывая, как говорится в выноске, с натуры, — и старый и малый; даже бабушка Онуфриевна, которая за немоготою уже пятый год с печки не спускалась, и та бежит. «Ты куда это, старая хрычовка?» — кричал ей вслед барин… «Ах батюшки, — прихлебывает старуха, — так уже медведя-то я и не увижу?» и семенит далее». Рассказу о том, как «Михайло Иванович», по образному описанию Пушкина, «и тяжко пляшет, и ревет, и цепи ржавые грызет», Ровинским посвящено несколько живых страниц, взятых из личных наблюдений и записей, причем из истории этого народного развлечения он приводит, между прочим, оригинальный факт, что для любительницы медвежьей пляски императрицы Елизаветы мохнатых танцоров обучал в Александро-Невской лавре келейник Карпов, доносивший в 1754 году, что одного медведя он выучил ходить на задних лапах даже и в платье, а «другой медведенок к науке

непонятен

и весьма сердит». Много личных наблюдений внесено и в передачу присказок раешников, живой и самородный юмор которых подвергся почти полному ограничению «в видах умягчения народных сердец и дальнейшего очищения нравственности», как с иронией замечает Ровинский. Точно так же полно личных наблюдений автора и живое описание знаменитого «Петрушки» и последовательного хода представляемой им своеобразной и столь любезной народу трагикомедии.

Народное развлечение, в большинстве случаев, неразлучно с зеленым вином. Даже отплясавшему медведю, а не только его поводырю, подносили чарочку. Но, разбирая упреки, щедро раздаваемые иностранцами русскому человеку за пьянство, и показывая их лицемерную сторону, Ровинский, верный своей сострадательной любви к народу, говорит: «Почему ж бы русскому человеку и не выпить?». По словам космографии, в стране, где он живет, «мразы бывают великие и нестерпимые»; ну и «моменты» бывают в его жизни тоже некрасивые: в прежнее время, например, в бесшабашную солдатчину отдадут на двадцать пять лет, до калечной старости; или пожар село выметет, самому есть нечего, а подати круговой порукой выколачивают; или сам охотой от такой поруки в бурлаки закабалится и т. п.

Много духовной силы надо, чтобы устоять тут перед могущественным хмелем: «Пей, забудешь горе», — поет песня. «Аз есмь хмель высокая голова, более всех плодов земных», — говорит о себе хмель в народной картинке, — «силен и богат, добра у себя никакого не имею, а имею ноги тонки и утробу прожорливую; а руки мои обдержат всю землю». По замечанию Ровинского, в сущности русский человек пьет меньше иностранца — да только пьет он редко и на тощий желудок, потому и пьянеет скорее и напивается чаще против иностранного. Притом отрезвляющий голос церковных поучений против пьянства не мог никогда получить настоящей силы, так как откупная система с Ивана IV и Бориса Годунова вошла на долгие годы в действие на Руси. С этого времени кабацкие головы и целовальники выбирались для продажи вина и целовали крест «приумножать кабацкие доходы» и собирать за вино деньги «с прибылью против прошлого лета», причем им было разрешено «действовать бесстрашно», за прибыль ожидать милости и «в том приборе никакого себе опасения не держать», а главное «питухов не отгонять», — что они и исполняли в точности…