Собрание сочинений в десяти томах. Том 9

Козлов(говорит, глядя на икону). Все еще думаете, князья, бояре! А царь вам по одному головы сечет. На Земском соборе не могли отстоять мира, войну приговорили. Спасибо! Московские купцы уж деньги собирают царю в кошель… А вы – потомки князей удельных – только рукавами машете, – ахти да ахти… Смеются над вами в Польше и Литве…

Оболенский. Что ты! Над нами смеются?.. Врешь!

Мстиславский. Вольной шляхте легко смеяться. У нас рот запечатан.

Козлов. Все вы стали смердами царя Ивана, в шутовские колпаки обрядились…

Оболенский. Опомнись! Кому ты говоришь!.. Пес!..

Челяднин

. Не кричи на него, Юрий Всеволодович от великой обиды говорит… Правду говорит…

Козлов. Хожу по Москве, земля сапожки жжет. На Красной площади – плахи да колеса на шестах – в чьей крови? В вашей, князья. Вами сыты вороны, галки московские, – крик-то какой птичий – уши заткнешь да прочь бежать! Один волостель на Москве – царь Иван с опричниками! Ах, стыдно! Ах, обидно!

Мстиславский. Творится небывалое, – все мы ждем конечного разорения.

Оболенский. Постыдил – и будет, без тебя сыты стыдом-то. Дело говори.

Козлов. Сигизмунд Август послал меня к вам и велел сказать: королевское ухо преклонилось к вашим страданиям, король готов помочь, ежели вы сами начнете…

Оболенский. Чего мы начнем?

Козлов. Мятеж.

Оболенский.

Ахти! Мятеж!

Мстиславский. Трудное дело, опасное дело…

Челяднин. Не так, князья, не так. В одной Москве тысячи детей боярских можно посадить на коней; холопов, охочих погулять с ножом да кистенем, на каждом дворе – тьма… Только крикни: «Бей черные кафтаны!» Великий Новгород и Псков против Ивана встанут поголовно… Они давно к Литве тянут, таить нечего – Литва для нас не чужая. (Указывая на Василия Шуйского, который медленно подходит.) Хотя бы за Шуйским, пойдут единодушно все замоскворецкие посады.

Шуйский. Как знать, как знать, пойдут ли, – не спрашивал… (Зажигает свечечки.)

Оболенский. Исполать тебе, Иван Петрович, если так говоришь, – тогда дело святое… Только надо – дружно в колокола-то ударить… Ты как, Иван Федорович, думаешь?

Мстиславский.

Дружки мои, а ведь и в Византии императоров свергали, и ослепляли, и на растерзание черни бросали… Нам, чай, и бог простит…

Оболенский. От бога же издревле у власти стоим… А ему – Ивану худородному – кто власть давал?.. Черт ему власть дал… На Опричниках сидит, – против этой скверны всю Москву поднимем.

Шуйский. А не поднимется Москва – как отвечать станем?

Оболенский. Как отвечать станем?

Челяднин. Что ты, Василий, пустое несешь. Поднимется Москва.

Козлов. А не подымется Москва, – я и один с тираном управлюсь, – при отъезде я благословение получил… (Показывает нож.)

Из глубины, из-за колонн, быстро выходят Анна и мамка.

Анна. Боюсь, боюсь, домой пойду, и не проси меня…

Мамка. Вот – люди, с ними побудем… Как же ты – не отстояла обедню-то?

Анна. Это – искуситель, мамка, – сроду я таких речей не слыхала… Ноженьки мои не стоят, головушка кружится… Нет, нет, не буду стоять обедни, на волю хочу…

Анна и мамка уходят. Во время их появления Челяднин, Козлов, Оболенский, Мстиславский, и Шуйский осторожно, по-одному, уходят вглубь, за колонны. Запевает хор. Появляется Иван, глядит вслед Анне. Из-за другой колонны быстро идет Козлов. Увидев Ивана, останавливается, пораженный. Рука его лезет за пазуху.

Иван. Что глядишь на меня, человек? Слушай, слушай… (Указывая в глубину, где поет хор.) Возлюбим и умилимся. Ибо живем для любови… И мучаемся, и мучаем, и душу свою надрываем, и бьем себя в грудь, и власы раздираем, и так хотим, ибо в великих страстях жизнь наша и нет иной… Се человек…

Картина пятая